Поверх голов Тара видела капитана – высокого мужчину с приятным морщинистым лицом. Капитан улыбался. И это поразило ее прежде всего. Перед тысячами протестующих капитан продолжал улыбаться.

– Послушайте, – возвысил он голос, как учитель, обращающийся к расшалившемуся классу. – Вы знаете, что нельзя так делать, нехорошо. Вы ведете себя, как бузотеры, но я знаю, вы хорошие люди. – По-прежнему с улыбкой он остановил взгляд на людях в первом ряду. – Мистер Длоу и мистер Кандела, вы входите в комитет самоуправления, вам должно быть стыдно! – Он погрозил им пальцем, и те, кого он назвал, опустили головы и стыдливо заулыбались. Атмосфера марша начала меняться. Перед ними был отец, строгий, но милосердный, а они дети, озорные, но в глубине души хорошие и послушные.

– Расходитесь, все. Ступайте по домам, не глупите, – продолжал капитан, и колонна дрогнула. В первых рядах послышался смех, и те, кто неохотно присоединился к маршу, потихоньку начали расходиться. Полицейские позади капитана облегченно улыбались. Толпа колебалась, готовая отступить.

– Боже! – с горечью воскликнула Китти. – Проклятье! И все? Я зря потратила время…

Но тут из первого ряда на ступени поднялась высокая фигура, и раздался громовой голос, заставивший всех замолчать и замереть на месте. Люди перестали смеяться и улыбаться.

– Мой народ! – воскликнул Мозес Гама. – Это твоя земля. И твое божественное право жить в мире и достойно. Это здание принадлежит всем живущим здесь, у вас есть такое же право входить сюда, как у любого другого здесь. Я вхожу – кто со мной?

Из передних рядов послышались отдельные неуверенные возгласы поддержки, и Мозес повернулся к капитану полиции.

– Мы заходим, капитан. Арестуйте нас или посторонитесь.

В этот момент к платформе подошел поезд, полный черных пассажиров, которые высовывались в окна вагонов, приветственно кричали и топали.

– Nkosi Sikelel’ i Africa!– запел Мозес Гама и с высоко поднятой головой прошел под надпись «Только для белых».

– Вы нарушаете закон! – возвысил голос капитан. – Арестуйте этого человека!

Цепочка его подчиненных двинулась вперед, чтобы выполнить приказ. Толпа мгновенно взревела:

– Арестуйте меня! Меня тоже!

Люди бросились вперед, подхватив Мозеса, как волна серфера.

– Арестуйте меня! – кричали они. – Малан! Малан! Придите и арестуйте нас!

Толпа ворвалась во вход, унеся с собой белых полицейских, которые безуспешно пытались противостоять потоку тел.

– Арестуйте меня! – Это превратилось в сплошной рев. – Amandla! Amandla!

Капитан пытался устоять на ногах, собрать своих людей, но его голос потонул в реве:

– Власть! Власть!

Сдвинув шапку ему на глаза, капитана оттеснили к платформе. Хэнк, оператор, оказался в гуще толпы; высоко поднимая свой «Аррифлекс», он продолжал снимать. Белые лица полицейских мелькали в толпе, как щепки в буйном течении. Из вагонов высыпали пассажиры и смешались с толпой. Кто-то крикнул:

– Джии!

Этот боевой клич приводит воина-нгуни в безумие.

Возглас подхватили сотни голосов:

– Джии!

Зазвенели разбитые стекла: это облаком осколков разлетелось окно одного из вагонов, сквозь отверстие тоже слышалось:

– Джии!

Один из белых полицейских споткнулся и упал навзничь. Он закричал, как кролик, попавший в силки, и его мгновенно затоптали сотни ног.

– Джии! – пели люди, преобразившись в воинов; их наносные западные манеры исчезли. Разбили еще одно окно. Теперь вся платформа была запружена толпой. Из кабины паровоза вытащили испуганных машиниста и кочегара. Их тащили и толкали.

– Джии! – подпрыгивая, кричали люди, охваченные убийственным безумием. Их глаза остекленели и налились кровью, лица превратились в блестящие черные маски.

– Джии! – пели они.

– Джии! – пел с ними Мозес Гама.

Пусть другие призывают к сдержанности и пассивному сопротивлению, теперь все это было забыто, кровь Мозеса Гамы кипела от накопленной ненависти, он кричал «Джии!», и его кожа зудела от древней ярости, а сердце бойца разбухло, заполнив всю грудь.

Капитана, устоявшего на ногах, прижали к стене. Один эполет с его плеча сорвали, шапка потерялась. В углу рта, под усами, куда пришелся удар чьего-то локтя, показалась кровь; капитан пытался расстегнуть кобуру на поясе.

– Убивайте! – крикнул кто-то. – Bulala!

Этот крик подхватили. Черные руки схватили капитана за лацканы; он вытащил наконец пистолет из кобуры и попытался поднять его, но вокруг слишком тесно стояли люди. И капитан выстрелил от бедра вслепую.

Выстрел прозвучал громко, кто-то закричал от потрясения и боли; толпа попятилась от капитана, оставив чернокожего молодого человека в поношенной армейской шинели; этот человек, опустившись на колени, стонал, держась за живот.

Капитан, бледный, тяжело дыша, поднял пистолет и выстрелил в воздух.

– Ко мне! – крикнул он хриплым, полным ужаса, напряженным голосом.

Еще один его подчиненный стоял на коленях, окруженный толпой, но сумел достать пистолет и наобум разрядил всю обойму в окружающих.

Все побежали, у выхода началась давка, люди пытались спастись от пуль; теперь стреляли уже все полицейские, взбудораженные и испуганные, пули впивались в толпу с глухим, сочным звуком, словно какая-то хозяйка выбивала ковер. В воздухе пахло пороховым дымом, пылью и кровью, потом, немытым телом и ужасом.

Люди кричали и толкались, пытаясь снова выбраться на улицу, вдавливали упавших на платформу товарищей в лужи крови, а раненые ползли за ними, волоча пробитые пулями ноги.

Полицейские – в синяках, в рваных мундирах, – бежали на помощь друг другу, образуя небольшую группу. Взяв с собой машиниста и кочегара, спотыкаясь, поддерживая друг друга, не выпуская из рук револьверы, переступая через тела и лужи крови, они пересекли платформу, вышли на лестницу и направились к своим фургонам.

Толпа собралась на другой стороне улицы. Люди кричали и грозили кулаками; полицейские забрались в машины и умчались прочь; толпа высыпала на середину улицы, и в удаляющиеся полицейские