Мозес смотрел в смоляные ямы глаз Цицеро и видел в них странную безжизненную дымку. Джо Цицеро отрицательно покачал головой.

– Они хотят встретиться с тобой, поговорить, убедиться, что ты понял условия договора. Тогда тебя начнут обучать и готовить к предстоящей работе.

– Где произойдет эта встреча? Джо улыбнулся и пожал плечами.

– Конечно, в Москве – где же еще?

Мозес постарался не выдать своего изумления, хотя сжал кулаки.

– В Москве? Но как я туда попаду?

– Все уже организовано, – заверил Джо, и Мозес поднял голову и посмотрел на большую грозовую тучу, которая в серебристо-синем великолепии затягивала горизонт. Он на долгие минуты погрузился в раздумья.

Он чувствовал, что его дух обретает крылья и устремляется к этой туче. Пришел наконец тот миг, ради которого он работал всю жизнь. Судьба избавила его от соперников, расчистила перед ним дорогу, и он избран.

Как лавры победителю, ему предлагают страну и корону.

– Я поеду на встречу, – негромко сказал он.

– Ты уедешь через два дня. Столько времени у меня уйдет на последние приготовления. Тем временем старайся никому не попадаться на глаза, не встречайся с друзьями и не говори, что уезжаешь, – даже этой женщине, Кортни, и своей жене. Я передам тебе сообщение через Маркуса Арчера, а если его к тому времени арестуют, свяжусь с тобой на экспедиционной базе у пещер Сунди. Профессор Херст нам сочувствует. – Джо выбросил окурок и закурил новую сигарету раньше, чем тот успел коснуться земли. – А сейчас вернемся к машине.

Виктория Гама стояла у верхнего края полого уходящей вниз лужайки перед общежитием медперсонала больницы Барагванат. Она по-прежнему была в форме медсестры, с табличкой на груди, но, стоя лицом к примерно ста свободным от дежурства сестрам, собравшимся на лужайке, выглядела очень молодой и застенчивой. Старшая сестра, белая, не разрешила им собраться в больничной столовой, поэтому они стояли под открытым небом, полным грозовых туч.

– Сестры! – Виктория простерла к ним руки. – У нас есть долг перед пациентами, теми, кому больно, кто страдает и умирает, и теми, кто еще обратится к нам. Но я считаю, что у нас есть и высший долг, есть более священные обязательства перед всем нашим народом, который больше трехсот лет страдает от страшного, безжалостного угнетения…

Начав говорить, Виктория обрела уверенность, и ее милый молодой голос с его напевностью привлек общее внимание. В больнице ее всегда любили – сильный характер, способность к тяжелой работе и отсутствие эгоизма сделали ее не только одной из самых уважаемых медсестер ее лет, но и примером, образцом для молодых сестер. Женщины на десять-пятнадцать лет старше Виктории теперь внимательно прислушивались к ее словам и аплодировали, когда она останавливалась, чтобы перевести дух. Их аплодисменты и одобрение подбодрили Викторию, и она заговорила резче и увереннее:

– Наши руководители по всей стране действиями, а не бессильными словами показывают угнетателям, что мы больше не будем покорно терпеть и молчать. Они взывают к миру о справедливости и человечности. Какими женщинами мы будем, если отстранимся и не поддержим их? Как мы можем не обращать внимания на то, что наших вождей сажают в тюрьмы, преследуют по несправедливым законам…

В толпе сестер началось движение; лица, обращенные к Виктории, вдруг отвернулись в сторону, выражение восторженной сосредоточенности на них сменилось страхом. Несколько сестер торопливо вышли из толпы и начали подниматься по ступеням общежития.

В ворота въехали три полицейских фургона; белая старшая сестра с двумя другими представителями больничной администрации подошли к вышедшему из полицейской машины капитану и стали с ним совещаться. Халат старшей сестры четким пятном белел на фоне синих мундиров; сестра показывала на Викторию и что-то возбужденно говорила капитану.

Голос Виктории дрогнул; несмотря на всю решимость, она испугалась. Страх был подсознательным, разъедающим. Сколько она себя помнила, синие полицейские мундиры всегда были символом непререкаемой власти. Противостоять им означало идти против глубочайших инстинктов, против наставлений отца и старших.

«Не перечь белому, – учили ее. – Его гнев страшней летних пожаров, пожирающих вельд. Никто не может противостоять ему».

Но тут Виктория вспомнила Мозеса Гаму, и ее голос снова окреп, она подавила страх и воскликнула:

– Взгляните на себя, сестры! Посмотрите, как вы дрожите и опускаете глаза при виде угнетателя. Он еще ничего не сказал, не поднял на вас руку, а вы уже стали малыми детьми!

Капитан оставил группу у ворот и прошел к краю газона. Здесь он остановился и поднес ко рту мегафон.

– Это несанкционированный митинг на государственной территории. – Его усиленный громкоговорителем голос звучал искаженно. – Даю вам пять минут на то, чтобы разойтись и вернуться в свои комнаты. – Он поднял руку и картинно посмотрел на часы. – Если за это время вы этого не сделаете…

Сестры уже торопливо расходились, не дожидаясь, пока офицер закончит свое предупреждение, и Виктория обнаружила, что осталась на широком газоне одна. Ей тоже захотелось убежать и спрятаться, но она снова подумала о Мозесе Гаме, и гордость заставила ее остаться на месте.

Офицер опустил мегафон, повернулся к старшей сестре, и они снова заговорили. Офицер показал ей лист бумаги, который извлек из своего кейса. Сестра кивнула, и оба опять посмотрели на Викторию. Оставшись в одиночестве, она по-прежнему стояла у верхнего края газона. Гордость и страх заставляли ее стоять неподвижно. От напряжения она не могла пошевелиться. Офицер через газон направился к ней.

– Виктория Динизулу? – спросил он небрежно, обычным голосом, сильно отличавшимся от мегафонного громыхания.

Виктория кивнула, потом опомнилась:

– Нет, меня зовут Виктория Гама.

Офицер смутился. У него была очень белая кожа и тонкие светлые усы.

– Мне сказали, что вы Виктория Динизулу. Должно быть, произошла ошибка, – сказал он, краснея от замешательства, и Виктории стало его жалко.

– Я вышла замуж, – объяснила она. – Динизулу – моя девичья фамилия, а