– Понятно. – Капитан с облегчением посмотрел на документ у себя в руке. – Выписано на имя Виктории Динизулу. Но думаю, все правильно.

Он снова засомневался.

– Это не ваша вина, – утешала его Виктория. – Что имя не то, я хочу сказать. Вас не в чем упрекнуть. Вы не могли знать.

– Да, вы правы. – Капитан заметно приободрился. – Я не виноват. И могу его использовать. А в штаб-квартире могут исправить.

– А что это? – с любопытством спросила Виктория.

– Запретительный ордер, – объяснил капитан и показал ей документ. – Подписан министром внутренних дел. Я его вам зачитаю, и вы должны будете подписать. – Он с сожалением взглянул на Викторию. – Простите, но это мой долг.

– Все в порядке, – улыбнулась ему Виктория. – Долг надо исполнять.

Он снова посмотрел на документ и стал читать вслух:

ВИКТОРИИ ТРАНДЕЛА ДИНИЗУЛУ

Извещение в соответствии с разделом девятым закона о безопасности от 1950 года (закон 44 от 1950 года). Поскольку я, Манфред Деларей, министр внутренних дел, убежден в том, что вы совершаете действия, имеющие целью нарушение общественного порядка…

Капитан запинался на самых сложных юридических формулировках и неверно произносил некоторые английские слова. Виктория помогала ему и поправляла. Запретительный документ представлял собой четыре машинописные страницы, и капитан терпеливо прочел его до конца, а прочитав, испытал явное облегчение.

– Подпишите вот здесь.

Он протянул ей документ.

– У меня нет ручки.

– Возьмите мою.

– Спасибо, – сказала Виктория. – Вы очень добры.

Она поставила в указанном месте подпись и вернула ручку. Теперь она перестала быть личностью. Ордер запрещал ей находиться в обществе более чем двух человек за исключением выполнения повседневных трудовых обязанностей; ей запрещалось выступать на любых собраниях, запрещались любые публикации и обращения. Ее пребывание ограничивалось территорией Йоханнесбурга; ей предписывалось не менее двенадцати часов в сутки находиться под домашним арестом, а также ежедневно являться в местное отделение полиции.

– Мне жаль, – сказал капитан, навинчивая на ручку колпачок. – Вы кажетесь приличной девушкой.

– Это ваша работа, – улыбнулась ему Виктория. – Не расстраивайтесь.

В следующие дни Виктория погрузилась в странный мир полуизоляции. На работе другие сестры избегали ее, как чумную. Старшая сестра выселила ее из комнаты, которую Виктория делила еще с двумя девушками, в крошечную клетушку на южной стороне больницы, где никто не хотел жить, потому что зимой там никогда не бывало солнца. Еду ей приносили в комнату, потому что в столовой, где всегда собиралось больше двух человек, ей было запрещено появляться. Каждый вечер по окончании работы она шла две мили до ближайшего полицейского участка, чтобы расписаться в журнале, но скоро это из наказания превратилось в приятное нарушение единообразия. На улицах она могла улыбаться и здороваться с людьми, потому что они не знали, что она больше не человек, и Виктория радовалась даже этим беглым человеческим контактам.

Одна в своей комнате, она слушала портативное радио, читала книги, которые дал ей Мозес, и думала о нем. Она много раз слышала его имя по радио. Очевидно, в Соединенных Штатах показали по телевидению фильм, который произвел фурор на всем континенте. Америка, далекая, как луна, и в тысячу раз менее важная, неожиданно стала центром политики. Главным героем фильма был Мозес, и воздействие его личности было таково, что в Америке его стали считать центральной фигурой в борьбе африканцев. За показом фильма последовало обсуждение в ООН, и почти все выступавшие упоминали Мозеса Гаму. Хотя предложение Генеральной Ассамблеи предъявить санкции Южной Африке за расовую дискриминацию не было принято в Совете Безопасности из-за наложенного Великобританией вето, обсуждение вызвало отголоски по всему миру и мороз по коже у членов правительства страны.

В Южной Африке телевидения не было, но Виктория слушала язвительные выпуски Южно-Африканской радиовещательной компании, подконтрольной правительству; в этих выпусках кампанию неповиновения объясняли влиянием радикального меньшинства, а Мозеса Гаму выставляли преступником, коммунистом и революционером, который все еще на свободе, хотя выписан ордер на его арест за государственную измену.

Отрезанная от человеческого сочувствия, Виктория так тосковала по Мозесу, что по ночам в своей одинокой комнате плакала во сне.

На десятый день своего изгнания из общества она возвращалась домой после обязательного посещения полицейского участка; Виктория шла по краю тротуара пружинистой походкой, которой женщины нгуни научаются с самого детства, когда начинают носить на голове тяжести: от связок хвороста до пятигаллоновых кувшинов с водой. Сзади показался легкий доставочный фургон, сбросил скорость и покатил рядом с ней.

Виктория привыкла к мужскому вниманию: она была образцом женской красоты нгуни, и когда шофер фургона негромко свистнул, даже не посмотрела в его сторону, задрала подбородок и сделала высокомерное лицо.

Шофер снова свистнул, настойчивее, и краем глаза Виктория увидела, что фургон голубой, с надписью «СРОЧНАЯ ХИМЧИСТКА – ОБСЛУЖИВАНИЕ В ТЕЧЕНИЕ ШЕСТИ ЧАСОВ». За рулем сидел рослый мужчина, и хотя шапка была низко надвинута ему на глаза, Виктория чувствовала, что он привлекателен и силен, и невольно начала покачивать бедрами, отчего большие круглые ягодицы заходили, как щеки бурундука, жующего орех.

– Виктория! – услышала она свое имя. Не узнать голос было невозможно. Она резко остановилась и повернулась лицом к фургону.

– Ты! – прошептала она и лихорадочно огляделась. Тротуар был пуст, по шоссе между рядами высоких эвкалиптов двигались лишь несколько машин. Ее взгляд снова устремился на его лицо, голодный взгляд, и Виктория прошептала: – О Мозес, я не думала, что ты придешь.

Он наклонился на сиденье, открыл ближнюю к ней дверцу, и она бросилась к ожидающему фургону.

– Пригнись, – приказал он, и Виктория пригнулась к приборному щиту, а Мозес захлопнул дверцу и повел машину быстрее.

– Не могу поверить, что это ты. Все еще не могу. Где ты взял этот фургон? О Мозес, ты никогда не узнаешь, сколько… я слышала твое имя по радио… так много