— Я понял.

— Милослав дошел до детей. Его бы судили тайно, и те, кто стал его судьями, узнали бы правду, но… он не пережил ночь. Сила, которой он воззвал, взяла свою плату. Его супруга попросилась в монастырь… дочери… я предлагала ей остаться с ними, но она боялась даже подойти к этим девочкам. Все твердила, что ее девочки умерли, а эти…

…девушка, которая тихо плакала на лавке, была живой. Арей слышал, как бьется ее сердце. И страх ее чуял, и отчаяние. Разве можно подделать отчаяние?

Выходит, что можно.

— А Илья?

— Его отец отослал. То ли предполагал, что увлечение его небезопасно, то ли не желал делиться… мальчик чист. А с девочками… первым моим порывом было избавиться от них. Но семеро жрецов сказали, что не видят в них зла. И магики не нашли ничего, кроме небольшого истощения, которое, если правда, что мне рассказывали, вполне объяснимо. И отпустить бы их, но…

— Вы жрецам не поверили?

— Отчего ж, поверила… они не лгали, не видели нужды. Я же просто чувствовала, что не все так просто. И отпущу… кого отпущу? Людей? Или тех, кто лишь кажется человеком? Нет, Арей, я оставила их при себе. И поверь, не обижала. Боги не дали мне иных детей, кроме тех, кого я вынуждена была пригреть. И если мальчиков я полюбила… не усмехайся, боярин, я тоже способна любить. По-своему.

Только с этое любви никому не легче.

— И я расскажу им. — Она глядела в глаза. — Все как есть. Думаю, они и сами догадываются… они неглупы. А вот девочки эти… с одной стороны тихи, что вода в омуте, а с другой неспокойно. Служанки около них не держатся. Неделя-другая и плакаться начинают, в ноги падают, мол, хоть на конюшню сошли, а не неволь. С чего? Спрашиваю, может, боярыни норовисты? Бьют, обижают? Ан нет, все в один голос говорят, что тихи и некапризны, тогда с чего бежать? Из жути… веет, мол… а объяснить толком не способны.

— И чего вы от меня хотите?

— Хочу, чтобы ты к невестушке почаще заглядывал. Чтоб пожалел бедолажную. И позволил вырваться из терема царского. Только так вырваться, чтобы под присмотром была…

— Но о присмотре не думала?

— Именно. У нас с тобой месяц остался боярин. И за это время многое успеть надобно.

Я сидела на лавке да на звезды пялилася. А чего? Крупные, что твой горох… горох у тетки Алевтины ладный, здоровущий и сладкий. Помнится, была малою, хаживала до него поздним часом, пока от бабки крапивою по заднице не схватила. И верно, не можи чужое брать.

Нехорошо.

Но звезды-то крупные…

И высыпало. К дождю ли? Прежде-то я б точно сказала, к дождю аль погоде, а ныне вот вылетели приметы из головы. Про ласточек помню, про лист, который к земле летит аль над землею, про… много про что, а вот звезды, про них позапамятовала…

Я отерла мокрую щеку.

Плачу?

С чего б?

С того, что услышала? А что я услышала?

— Не надо. — Тот, кто сидел рядом, платок протянул. — В слезах нет смысла.

А в чем он есть-то? В звездах крупноспелых? Иль в черешне… черешня скоро пойдет, прикупить бы… небось на местным рынку черешню продают, интересно, много ль берут? И ведрами аль весом? А после вишня и… варенье из вишни я варить не любила. Пока косточки все поковыряешь — упаришься.

— Если получится. — Он, сидевший рядом, не уходил. А я… я вновь же не помнила его лица. Смотрела. Узнавала. Удивлялась этому знанию. А потом позволяла ему уйти водой сквозь песок. И лезло в голову что вишня с черешнею — нашу тетка Алевтина оберет, не даст пропасть ягоде, — что вот звезды.

И дивно было.

Помнила я нашу разговору от первого до последнего словечка.

Помнила свой ужас тихий.

И обиду.

И… и как обещалась помочь, пока не поняла, в чем эта помощь будет. А после не сумела слово данное забрать. Он же сидел рядом. Утешал? Просто был.

Платок свой из пальцев моих вынул.

Верно, вдруг да узнаю после, когда он уйдет. Я не сомневалась, что вскоре уйдет, а с ним еще кусок памяти моей. А ведь Архип Полуэктович сказывал, будто берендеи к магией нечувствительны. Обманул, выходит? Или ему не все ведомо?

— Разве… — Пока он тут, я могла спросить. И надо было бы о многом, не о том, что на языке вертелося. — Разве ты… не хочешь жить?

— Жить? Жить бы я хотел. Наверное. — Его рука была теплой.

И сердце билось.

И вовсе он был живым человеком.

Я ведь… я его кажный день встречала… я с ним… а он мертвый.

— Но это не жизнь, Зослава. — Он позволил взять себя за руку, провести пальцами по ладони. Я прислушивалась, пытаясь уловить хоть малую малость, которая б выдавала, что он не мертвый. — Мне тяжело. Я устал.

Белое лицо.

И нонче видно, сколь осунулось оно. Нос заострился. Глаза запали. Отчего не видят этого? Ладно, я. Я ж студиозус. И только-только учебу начала. Да, силов во мне много, но толку-то с них… вона, Махрютка наш в руке подковы гнеть, но так что ж, его с этое силы старостою выбирать?

Был ведь Фрол Аксютович, повидавший немало.

Была Люциана Береславовна, коия в магиях всяких смыслила.

И Марьяна Ивановна, целительница. Неужто она, знающая, что есть жизнь и что — смерть, с магией сырою могущая работать, не почуяла?

А наставник наш?

— Я умею глаза отводить, Зослава, — сказал он, прижимая мою ладонь к щеке. — И дурманить головы. Это получается само собой… и все легче… знаешь, мне иногда кажется, что с каждым… возвращением во мне остается все меньше человека. И если меня не отпустить… она меня точно не отпустит. Она говорит, что любит меня, но это давно уже неправда. Она тоже перестала быть собой.

— Прости.

— За что?

— А если я и вправду могу…

— Спасти меня? — кривоватая усмешка. — Закрой глаза. И попытайся понять, что ты чувствуешь.

Я подчинилась.

Закрыла.

Звезды, оне никуда не денутся. А чувствую… лавку вот под задницей чувствую. Твердая. И ветерок холодный, пахнет хорошо, медуницею… надо бы собрать. Медуница — трава полезная. И раны заживляет, и кости лечит, а особливо хороша против кожных болячек. Если случится парша какая аль язва, которая не затягивается, тогда надобно цветы медуницы с медом свежим смешать, слово над ними сказать простое и на рану нанесть. Ночь с этою повязкой перебыть, а поутру…

…вновь не о том думаю.

Мне бы про человека, который рядом сидит. Иль не человека уже?

Он многое натворил.

— Гордану помнишь? — Мои пальцы касались его щеки.