Как я мог о нем забыть! Ведь ничего возвышенней я не видел! Мне теперь стыдно, точно я отрекся от высшей цели ради спасения моей шкуры, ради выживания предал самое высокое. Я знал это, знал, и забыл.

Прогуливаясь в Jardin du Ranelagh[120], думал о Лазареве. Есть нечто военно-монашеское в его образе. Бреется безупречно, одевается неброско, манеры сдержанные, сосредоточенный, углубленный в себя. Он мог бы быть членом секты или тайного общества. Но чехлы на креслах в сумеречном зале легко принять за силуэты людей. Сегодня я встретился с Розой. Нелепый, пунктирный разговор. Quartier de l'Europe. Давно не заглядывал сюда. Дверца в пассаже Pas de Calais была незаперта, я покурил на скамейке в патио полуразрушенного здания, в котором проработал почти десять лет. Брошенный трактор тянет ковш, прося подаяния, – окно отмахивается занавеской; царапая коготками, по алюминиевому водостоку ходит ворона. Демонтаж дома уже начался, его снесут, как только закончатся манифестации. Прошелся по этажам. Вдоль стен змеились шнуры отключенных телефонов. Лазарев придумал это аналитическое бюро, чтобы собирать обычную информацию, из которой он – после тщательного анализа – получал информацию другого рода, аналитическую выжимку, так сказать, выводы, которые он кому-то продавал за неизвестно какие деньги. Он все держал в строгой секретности, конечно. Но мне всегда казалось, что мы занимались ерундой. Как в рассказе «Союз рыжих». Переписывали словари, перебирали газеты, переливали из пустого в порожнее, составляли бесконечные подшивки статьей, которые вырезали из журналов; мы названивали на фабрики и заводы, брали подчас бессмысленные интервью, клепали статьи, собирали досье на директоров компаний, политиков, рестораторов, хозяев кафе, лавочников и мелких коммерсантов, – все это отправлялось на полки архивной комнаты, где хранилось годами; в алфавитном порядке, корешок к корешку, полка за полкой, под самый потолок в огнеупорных металлических стеллажах. Архивная комната – святая святых нашего бюро – напоминала большой банковский сейф: с бронированной дверью, встроенными стальными замками на шифре и сигнализацией. Охрана в здании тоже было хорошая. Теперь архивная комната пустовала: огромную дверь вынули и увезли вместе со стеной; стеллажей не было. В моем офисе ни столов ни стульев, только большой металлический шкаф, на полки которого мы отправляли на вечный покой наши ежеквартальные отчеты. Шкаф тоже запирался, ответственным за шкаф был я, ключи были большие, тяжелые, неудобные. Меня они раздражали. Когда бюро закрылось, я с облегчением вздохнул, точно с меня сняли пояс верности: больше нет этих дурацких ключей, ничто не звякает, не стучит по чреслам и – самое главное – никуда не надо ходить, ни с кем не надо говорить, притворяться, будто все это имеет смысл. Я с первого дня не верил в эту затею, наши аналитики мне казались идиотами; я думал: что они могут выжать из наших дурацких интервью, из газетных статей, из тех цифр, которыми мы заваливали их отдел? Отдел работал, но никто не видел их результатов: каждый сдавал свои бумаги шефу, т. е. Л., а тот их запирал в архивной комнате. Что было с ними дальше, не знал никто. За ширмой этой деятельности Лазарев, наверное, обслуживал английскую разведку, устраивал встречи, посылал курьеров, снабжал информацией другого рода. Может быть, фантазирую. Может быть, не было никакой ширмы. Может быть, он затем и вливал свои гонорары в это подозрительное предприятие, чтобы создавать видимость, будто все это ширма, за которой ветвятся коридоры и происходит что-то важное, потому что ничего-то важного в его жизни не было. Он просто дурачил нас и продолжает дурачить, – так я и сказал Розе…

Мы встретились в кафе на rue d'Amsterdam; она справилась о Викторе, как он у вас устроился, я сказал, что отлично; то да се, и вдруг:

– Вы знаете, Альфред, господин Лазарев обеспокоен последними событиями…

– По-моему, он преувеличивает…

– К нам приходили из полиции!

– Он сам его подослал.

– Зачем ему это нужно?

– Не знаю, Роза, не знаю. Напугать хочет.

– Кого?

– Да хоть нас с вами.

– Ха-ха-ха! Зачем?

– Откуда мне знать.

– Вы думаете, это из-за списка?!

– Какого списка?

– Как, он вам не говорил, что это все могло быть из-за списка агентов НКВД?

Так, и она туда же! Или… ну, конечно! ее тоже подослали. Хватит!

– Первый раз слышу.

Бросаю деньги на столик, салют официанту, выхожу. Наверняка подослали. Она тащится за мной. Провалившаяся актриса. Полное фиаско. Тень на покатых плечах. Я вижу ее в стеклах и зеркалах. Маленькая жалкая фигурка, перегруженная заданием и преданностью делу, в котором больше нет ни малейшего смысла. Театр, театр… Она хватает меня за руку. Ей внезапно делается нехорошо. Это от духоты. Она что-то плетет о приступе. Сейчас разразится гроза. У нее давление. Я смотрю в чистое небо.

– Какая гроза? Умоляю вас…

Она говорит, что все почернело на минуту. Она и правда валится с ног. Я ее подхватываю. Пульс слабый.

– Такси!

Она просит отвезти ее домой. Да, конечно. Всю дорогу боится шофера, старается не говорить при нем. Я подыгрываю, ничего не говорю. С трудом довожу до лифта. Поднимаемся. Слишком тесно. Слишком медленно. Лифт гудит и клацает так, будто и в самом деле громыхает буря. Устал от ее духов и вздохов. Выходим.

– Дальше я сама, – неверной рукой водит ключом по замку – а исцарапан-то!

– Вы уверены, что вам не нужен доктор?

– Будьте осторожны, Альфред. Мы все ходим под дамокловым мечом. Спасибо вам и – прощайте!

Исчезает у себя. Мне по-прежнему кажется, что все это была игра. Стою возле двери, не хочу уходить, тихонько слушаю, чтобы убедиться, что она меня разыгрывала. Жду продолжения. Шевелится, шуршит в прихожей. Там же у нее стоит и телефонный аппарат. Слышу, как вращается барабан. Она кому-то звонит, не разберу слов, говорит шепотом, придушенным шепотом… Все ясно – докладывает. Не имеет смысла тут стоять. Делать мне, что ли, нечего? И так ничего не успеваю. Моя жизнь – это такой беспорядок. Стольким людям обещал написать, позвонить… Врачи готовы меня убить: где вы все это время были?.. почему не явились на обследование?.. не сдали анализы!.. как, вы забыли снять швы?.. Я их сам снял… Они хватаются за голову, подбрасывают бумаги под потолок, настоящий фонтан. От меня ждут всевозможных решений… а я забавляюсь тем, что подсылаю Руту к Дюрелю с пончиками, и наблюдаю за этой сценой из окна… он берет пончики, ест, а потом укатывает, поджав хвост… напрасно я так с ним, наверное, но ведь пончики Рута делает славные, я же не виноват, что он обижается, да и нечего ему торчать у нас под окнами… соседи пялятся… я смеюсь, он так напряженно принял пончики, так забавно жевал… смеюсь, хотя кто скажет, сколько мне осталось, надо бы все держать в порядке, у меня такой бедлам! В конце концов, бухгалтерия моей лавочки… завещание… кремация, надо тоже… назначить встречу с нотариусом… все откладываю, куда дольше тянуть-то? Можно было бы оправдать свою лень забастовками, переждать и, пока то да сё, составить список дел… Ха, у каждого свой список! Если я попытаюсь перечислить всё, что обязан сделать в ближайшие дни, то это будет роман, и жизнь снова пройдет мимо. Я незаметно умру, заваленный извещениями, уведомлениями, письмами, пневматичками… и все равно, пусть у каждого свой список, но – есть один универсальный справочник, куда более грозный, чем все микрофильмы тайных разведывательных управлений вместе взятых – Список списков – la Liste! В нем есть сразу всё, живое и неживое, возможное и невозможное, каждый твой взгляд, даже то, чего ты не заметил, поступок совершенный и тот, что мог ты совершить, но удержался, каждое ничтожное прегрешение, однажды мелькнувшая мысль, тень мысли, сон, все предметы, к которым ты прикоснулся хоть раз или от которых отдернул руку, все птицы, что пролетели над тобой, перышко к перышку, листок к листку – каждое дерево, под которым ты шел, аллеями, аркадами, проспектами la Liste уводит тебя в бесконечность, раздвигается зеркальными занавесами, плодящими в складках бессчетные отражения, подмигивает созвездиями… у этих созвездий примечательные имена: Красота, Совершенство, Гармония… мы живем в хаосе, в вывернутом нутром наружу театре, где эти слова ничего не значат… потому так больно возвращаться в безупречно выстроенное мироздание подлинных значений… нет смысла тут что-то переставлять, склеивать, править, пусть останется так, как есть, раз уж… ты играешь, заимствуешь звуки, они были до тебя, ты целиком себе не принадлежишь, и каждая, тобой сыгранная нота, каждый полутон – все отправится в вечность с тобой, все твои опечатки и огрехи встретят тебя на входе, этот список – твой пропуск, твой билет, твой паспорт… твое истинное гражданство… эх, был бы я поэт!.. мне так не терпится себя избыть, стравить со дна горечь и сердечную немощь… я знаю, что совершенство не терпит пробелов, список должен быть полным, я должен сделать то, что я сделаю, но пока не представляю, что… где… с кем-то поговорить… где-то есть место, оно меня ждет… слышу бой колес, настойчивый и прыткий, солнечные зайчики резвятся… излить душу, но, к сожалению, все чаще встречаются кретины, которые сбивают с толку, задают нелепые вопросы: почему я перестал ходить в театр, оперу, музеи… ах, домой с небес!.. их беспокоят книги, музеи, галереи, литературные вечера… Мы вас больше не видим… Я занят. Ах, как так можно жить? Им ни за что не понять: моя голова – вот это музей! Театр – это я! И там никого, кроме меня, нет! Никто не сделает того, что могу сделать один я на всем свете! Я достаточно отдал себя миру, достаточно изумлялся, восхищался, презирал и просто смотрел на него, с безразличием. Мне некогда стоять в очередях и ходить по бордовым дорожкам. Нет времени на шампанское, сплетни и шуточки. К черту кулуары, тайные знаки, рукопожатия, похороны!.. к черту поминки и совместные поездки в Сент-Женевьев-де-Буа в вынимающем душу автобусе! Хоронить мертвецов с мертвецами – увольте! Регулярно присылали пригласительные, насколько хватало вежливости и сил я посещал, отвечал, звонил, соболезновал, если не мог приехать, за мной присылали – чтоб их черти побрали! – ехал: а куда деваться? Организационные вопросы решал Л., и речи произносил тоже он. На последнем рандеву мне стало плохо; помню первые пятнадцать минут, все задавались одним вопросом: «почему нас собрали?..»; помню консьержа, который развозил прохладительные напитки, отвратительный скулеж тележки, шуршание веера столетней польской княгини NN; в пыльном зале бродили силуэты; плотно зашторенные окна, зачехленная мебель, все было точно во сне, мне с каждой минутой делалось хуже, бред происходящего давил на сердце… У колонны стоял и сам с собой разговаривал пьяный господин с пышными бакенбардами; он странно вздрагивал; я присмотрелся к нему: уж не Грегуар ли это? Ведь он… Нет, не он. Сделав два мучительных шага, я с отвращением увидел, что у него за спиной, согнувшись вдвое, стояла женщина – она дергала фалды его фрака, будто совершала странный религиозный обряд. «Ну, все, ма-шери, – сказал он ей. – Спасибо. Теперь сидит отменно». Она еще разок дернула… Я отвернулся, боль из груди поднималась к горлу (время – убийца с холодным ножом). Из сумерек бесшумно выкатилось инвалидное кресло: шевеля огромными крючковатыми пальцами, впавший в детство старикан в парике скалил на меня грозные протезы. «Мы страшно рады Вас видеть, мсье Моргенштерн», – сказал его сын, по-хозяйски опираясь на ручку кресла. Больше ничего не помню. Дальше была больница. О, если бы у меня был человек, с кем я мог бы плыть, как пузырек с пузырьком, с кем мог бы быть окончательно и полностью откровенен, я бы не писал столько, и, глядишь, был бы порядок в моей жизни. Есть близкие, но им лучше не знать… Я мог бы составить список тех, с кем я пытался поговорить по душам… Нет, еще одна бесконечная повесть. Ни одной не закончил. Все. Ухожу. Голосок за дверью всхлипывает. Да, наверняка она сообщает Лазареву результат нашего с ней разговора. Пусть трепыхаются в паутине. О да, пердун не помрет от скуки. Подозревает меня? Почему нет? Альфред Моргенштерн, агент НКВД, продажная сука, мы в нем ошибались, элементарно! Праздный ум – мастерская Сатаны. Враги повсюду. Столько трухлявых подленьких людишек, готовых от страха мочиться в штаны! Триумф обеспечен. Обсосать мои косточки в тишине пыльного закулисья – какое редкое удовольствие! Почти каннибализм. О, нашли мумию? Повод для новых эмоций. Без агентов и дня не проходит. Революции мало. Это не наша революция. Им нужны шпионы, предатели, убийцы мерещатся на каждом углу, в каждом таксисте и портье они видят оборотня, всюду советские засланцы, надо быть осторожней, дамоклов меч – над нашими головами! Меч, молот и серп!