Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, в этот момент двое конюхов подвели к нижней ступени высокой лестницы пару красивых оседланных лошадей. Одна была молочно-белая с темным хвостом и темной подстриженной гривой и с изогнутой, как у лебедя, шеей. У нее были сильные и очень стройные ноги, заканчиваюшиеся черными, как деготь, похожими на элегантные туфельки маленькими копытами. Это была породистая лошадь, отлично подходившая для молодого генерала. Вторая была попроще — гнедая в темных яблоках. Ноги у нее были потолще, зад — обвислый. Она подходила для грузного наездника, каковым и был капитан Бурьен.
Сбежав по лестнице, Наполеоне ласково похлопал по шее белую лошадь, которую к нему подвели. Потом он попытался вставить сапог в стремя. Несмотря на то что он стоял на широкой нижней ступени лестницы, как на скамейке, ему это не удалось. Слишком низкорослым и неловким был всадник, а его породистая лошадь — слишком высокой.
С усмешкой рослого ученика, бегущего на помощь своему низенькому учителю, Бурьен подскочил и одним осторожным и быстрым толчком помог свежеиспеченному генералу поднять на нужную высоту тяжеловатый зад…
Наполеоне вскочил в высокое седло. При этом его бледное лицо покраснело, хотя он и не особенно напрягся. Просто он сильно не любил все, что напоминало о его низкорослости. Искусство верховой езды вообще было одним из его слабых мест. В этом деле он навсегда остался немного неуклюж. В седле Наполеоне Буонапарте держался тяжело, как туго набитый мешок. Впрочем, позднее, когда он стал великим Наполеоном, ему стали прощать это. Даже научились находить в этом какое-то своеобразное обаяние… Однако сейчас, когда его только что сделали полководцем, залезать в седло с посторонней помощью было особенно мучительно. От его стального взгляда не ускользнула издевательская искорка, мелкнувшая в вежливых глазах Бурьена. Поэтому Наполеоне, нахмурив брови, взял уздечку обеими руками и обиженно сказал:
— Ну, спасибо! В другой раз я помогу тебе оказаться на коне…
Последние слова он выделил интонацией. Однако Бурьен этого не понял или же сделал вид, что не понял:
— Большое спасибо, генерал!
И чтобы наглядно продемонстрировать, что в этом отношении он ни в чьей помощи не нуждается и никогда не будет нуждаться, Бурьен одним плавным движением, как тигр, вскочил в седло своего гнедого скакуна и уселся в нем плотно и прочно, как будто слившись с лошадью в единое целое. Гнедой только чуть заплясал под неожиданной тяжестью, и обе лошади грациозно тронулись с места мелкой ритмичной рысью, увозя своих неравных седоков через украшенные коронами железные ворота.
Их залил неожиданный свет, потому что именно в этот момент хмурое октябрьское небо раскололось и из-за облаков выглянуло солнце, словно выстрелив своими туманными лучами. И, как с высоких скамеек трибуны, оба всадника увидали с седел всю бурлившую в этот момент площадь Революции.
Как пустая узкая рама с одним уцелевшим углом безжалостно выдранной из нее картины, в центре поблескивала гильотина с треугольным тесаком под карнизом. И большая человеческая масса, опьяневшая от крови и музыки, теперь, после бойни, утекала стремительным потоком и расползалась с площади по боковым переулкам. Толпа кричала и пела, размахивая красными фригийскими колпаками. В выкриках были слышны непристойности.
Отвернувшись от парижской черни, как от кучки гнусных мелких тварей, Наполеоне обратился к своему адъютанту:
— Послушай-ка, я хотел другую лошадь.
— А!.. — коротко крякнул Бурьен. Просто так. Лишь бы что-то сказать. Равнодушно. Он снова не понял. Или сделал вид, что не понимает.
Это уже обидело новоиспеченного генерала. Он вдруг подумал, что слишком разговорчив с этим неопрятным грубоватым человеком. Хм… Генеральская шпага, упавшая ему сегодня с неба, чересчур его взволновала, развязала язык, вопреки обычной сдержанности. В сильнейшем раздражении на себя самого, он резко пришпорил холеные бока своей белой лошади и галопом умчался к мосту через Сену, находившемуся совсем недалеко впереди.
Теперь и до Бурьена тоже дошло, что он немного забылся; что «свобода, равенство и братство», которым революция позволила упасть на улицу, — это одно, а военная дисциплина — совсем другое. Он резко дернул уздечку своего гнедого и нагнал Буонапарте на самом верху горбатого моста:
— Извините, генерал! Ведь у меня — приказ сопровождать вас. Я… готов служить вам!
Наполеоне позволил обеим лошадям поравняться. Он пронзил назойливого адъютанта взглядом своих стальных глаз и ответил вроде бы невпопад:
— Да-да, Бурьен! Я низкоросл. Может быть, к тому же и низкого происхождения — я сын мелкого адвоката с Корсики. Вскочить одним прыжком в такое высокое седло — для этого я нуждался в посторонней помощи. Но уж скакать верхом я буду сам. Всего хорошего!..
Он сказал это, пришпорил крутые бока своего белого коня и двумя-тремя скачками оторвался от растерянного адъютанта.
Все было сказано с такой хмурой уверенностью и так быстро — что называется, сказал как отрезал, — что революционная гордость Бурьена сразу же была сломлена. Его родившаяся от мезальянса душонка окончательно утратила всю самоуверенность и веселую игривость. Ударив обеими тяжелыми ногами гнедого под брюхо, он нагнал своего молодого низкорослого командира, сидевшего на белом коне, обогнал его и принялся во всю глотку раздавать команды толпе, словно неопытным солдатам-новобранцам в казарме:
— Дорогу генералу Буонапарте! Дорогу генералу Буонапарте!
***
Спустя короткое время в Конвент прибыла эстафета с радостной вестью о том, что Тулонская крепость пала, роялисты побеждены, а англичане со всеми их боевыми кораблями разбежались из тулонского порта во все стороны, унеслись на всех парусах в неизвестном направлении.
(Конец первой книги)
КНИГА ВТОРАЯ
ВИЛЕНСКИЙ ГАОН
Часть первая
ВИЛЕНСКИЙ ГАОН
Глава первая
Тихо! Гаон изучает Тору…
1
Это был великий день для Вильны. Солнечные часы на краю старого колодца в Синагогальном дворе показывали одиннадцать, а у гаона в верхней комнатке, опиравшейся слепой стеной на молельню Погребального братства, были еще заперты ставни.
Дыхание конца лета[213] несло в вонючем городском воздухе белые перышки паутины. Иноверцы называли это время бабьим летом, а ешиботники с Синагогального двора говорили, что это растрепавшиеся шелковые кисти видения праведников, погибших во славу имени Господня. После Девятого ава они появлялись и летали до самой Гойшано раба,[214] приклеиваясь всем на лица и напоминая, что надо покаяться…
Откуда-то прилетела заблудившаяся бабочка с красными и желтыми пятнышками на крылышках. Она парила в горячем воздухе, высматривая зеленую веточку, на которой можно было бы
