Она смотрела ему в глаза, и он видел в ней то, что она отрицала. Никс Праина ненавидела Игниса Тотума, который беспомощной куклой лежал у ее ног.

– Я говорю с тобой, чтобы ты попытался понять, как помочь мне и себе, – продолжила Никс. – У этих камней есть собственная воля, и если камень останется с тобой, у тебя будет выбор. Или стать его рабом, значит – чудовищем, или стать его слугой, значит – чудовищем. Ты сам заинтересован избавиться от него. Понимаешь?

«Нет», – подумал Игнис.

– Но это не все. Думаю, что хозяин этих камней, который тысячу лет лелеял какие-то планы, ошибается, думая, что нити управления этим миром у него в руках. И он тоже или слуга, или раб этих камней. Но не я. Есть те, кто пытается остановить зло. Те, кто пытается не только не дать призвать подлинного хозяина этих камней, но и затворить реки крови, которые готовы открыться на этом пути. Я не знаю тех, кто бьется против неизвестного, но в Змеиной башне я увидела, что заклинание хозяина камней сбито. Шесть камней должны были отметить королевские дома ардуусского договора, но этого не случилось. И теперь никто не знает, где камни. Никто, кроме меня. Но тебе я скажу. Развлеку тебя. По моим расчетам, два камня все-таки оказались в Ардуусе. Еще один камень прочертил свой путь куда-то на север. Один сгинул в Светлой Пустоши, не думаю, что навсегда. Два камня скрылись за горами Митуту. Из двух ардуусских камней – один у тебя. Второй… Второй я пока потеряла. Но след твоего камня мне показался ярче других. Я даже решила, что оба камня отметили семейство Тотум, но моя ловушка сумела определить только один камень. Я пыталась его выжечь. Пыталась дважды. Первый раз мне помешала твоя мать. Она оказалась довольно сильна. Но ее сила послужила злу. Думаю, что тогда, три недели назад, я действительно могла сжечь камень, неделю назад уже нет, хотя и попыталась, так что не думай, что это ты сумел оказать мне сопротивление. Но ты в моих руках, значит, и камень в моих руках. Слушай себя, принц. Ищи в себе то, что мне нужно. Ищи и думай, как отдать искомое мне, и помни, что, не отдав его, ты станешь моим пленником навечно. Ты будешь доставлен в Великую Башню Ордена Воды. И если тебе придется претерпеть муки, помни, что ты терпишь их ради всех смертных. И ради своего народа в том числе. Крепись.

Договорила, задернула то, что накрывало Игниса, погрузила его во тьму и ушла.

…В следующий раз он пришел в себя через день или два. Или в тот же день, или на следующий. Время распалось на части, которые соединились одна с другой произвольно. То ему казалось, что он видит опять край Светлой Пустоши, то река становилась шире после слияния с Азу, и он видел нахоритский берег. Бедные деревеньки. Заросшие сорняком поля. Худых коровенок и коз. А потом ночь, боль, еще боль, и ужас, который брал его за горло, и страх задохнуться, и страх смерти, и опять боль.

А потом он вспомнил Алиуса. Угодника, который защищал его от напастей, но от Никс Праины не смог защитить. Вспомнил, как глава Ордена Воды шевелила стрелу, пронзившую угодника. Стрелу, не давшую завершить схватку, в которой Алиус побеждал. И ненависть захлестнула Игниса. И он плыл какое-то время на волнах ненависти, пока она не ушла в поры его тела, не рассеялась, не высохла. И тогда Игнис подумал, что в схватке всегда побеждает тот, кто готов к тому, что будет стрела. Или тот, кто готов побеждать, будучи пронзенным стрелой. Или же нет ни одной схватки, в которой победа обещана наверняка. Затем он вспомнил то, чему учил его Алиус. Мысленно повторил наставления угодника. И еще раз повторил. И еще раз. Теперь ему уже не мешал пепел Катты и Ассулума за окном. Теперь ему вообще ничто не мешало. Теперь он мог погрузиться в магическое плетение полностью. Научиться прятаться, будучи уже пойманным. Подбирать оборванные нити, замыкать внутрь себя все, что только можно замкнуть.

Он повторил заклинание сто раз. Потом тысячу раз. Потом еще тысячу раз. Потом еще столько раз, что потерял повторениям счет. И в какое-то мгновение ему показалось, что он не только может остаться незамеченным и для взора Никс Праины, и для перстня, принесенного убийцей из Ордена Слуг Святого Пепла, но и для кого угодно. Даже для самого себя. Может спрятать и холод, который сначала вызывал у него тошноту, потом жил у него в сердце, пьянил его нежданной силой, а теперь словно растворился, расползся по телу. Какой он, этот камень? Что значит его эфемерность? Или он подобен глотку яда, который проникает внутрь и заставляет нутро вырабатывать твердое, которое будет копиться в том же сердце или печени, пока не придет Никс Праина и не распластает тонким ножом принца Лаписа от гортани до паха? Почему именно камень? Только потому, что семь камней были на шее у губителя Анкиды – Лучезарного? Только потому, что шесть камней были на шеях у воинов возле Змеиной Башни тысячу лет назад? Но что это значит? Только то, что они, эти камни, не были внутри тел? То есть они могут быть внутри тел, а могут быть и снаружи? И если теперь эта дрянь, которую Игнис вдохнул по дороге к Ардуусу, живет у него внутри, то останется ли она внутри, или начнет расти где-нибудь на теле, как поганая болезнь? И есть ли мудрец, который способен разъяснить это Игнису? И как добраться до этого мудреца? Как ему уйти от этих людей, что везут его в Самсум? Или поздно? Никс Праина сказала, что он, Игнис Тотум, имеет выбор – стать рабом-чудовищем или слугой-чудовищем. Кем он был, когда ударил Литуса Тацита в спину? Слугой или рабом? Непонятно. Но то, что был чудовищем, это точно. Значит, выбора нет? Чудовище? Раб или слуга, то есть раб или почти раб? А если нет? Если он отказывается от этого выбора? Что он должен делать? Что он может делать? Может ли он хоть что-то?

У него словно не было рук, ног, не было ничего. Даже боль в суставах, которая убивала его, впивалась в несуществующее тело иглами, существовала где-то далеко, становясь болью уже в его голове. Значит, через эту боль и следовало искать собственные руки и ноги. И он не уходил от боли, а шел к ней навстречу, и уже от ноющего локтя искал плечо, запястье, ладонь, пальцы. От пробивающего ледяными лезвиями колена уходил к бедру и лодыжке, пятке, стопе, пальцам. Он исследовал собственное тело, находя всюду боли больше, чем ему мнилось. Боль была в стянутых бечевой запястьях и лодыжках. В боку, в который впивалось что-то острое, хотя через это острое он и получал пищу. В промежности, которая оказалась скована нечистотами и, ссохшись, готова была разорвать саму себя. В шее, скрученной на сторону и обратившейся в одну сплошную рану. В том боку, на котором он лежал на палубе. В носу, раздраженном ужасной вонью, которую он сам и издавал. В горле, заполненном слизью, которую он не мог выкашлять даже в трюме. Порой ему казалось, что он погребен, придавлен землей и камнями, но по прихоти судьбы имеет тонкую отдушину, достаточную, чтобы продлить ему не жизнь, а муку. И ночами он стал поднимать эти камни и разгребать эту землю. Хотя бы на толщину волоса сдвигать ноги. Хотя бы на палец шевелить руками. Сгибаться и разгибаться, какую бы боль это ни доставляло. Переворачиваться с бока на бок. Шевелить шеей. Поднимать ноги или туловище. Пусть даже на ладонь над днищем лодки. Откашливаться. Дышать. И слушать, слушать каждый шорох, чтобы не выдать себя. И повторять то заклинание, которому его учил Алиус.