– Уманни, – услышал Литус сухой голос. – Мертвый город. Полторы тысячи лет уже как мертвый. Хотя говорят, что там и жители до сих пор имеются. Не знаю. Сам – не проверял. И другим не советую.

Литус обернулся. В десяти шагах от него стоял высокий толстяк, которого можно было бы назвать здоровяком, если бы не жир, отметившийся на его лице и даже сквозь грубую ткань желтого балахона выделяющийся складками на боках, груди, животе и на бедрах. За его спиной выстроился десяток храмовников, затянутых в такую же ткань. В руках каждого из них был длинный багор с удивительно толстым древком.

– Веррес, помощник предстоятеля Алдона, – крякнул толстяк, ударил о землю тяжелым посохом, в котором было никак не меньше пяти локтей, и на мгновение обхватил свободной рукой собственное плечо, стукнул по нему кулаком. – Видишь, как встречаем? Все-таки королевский посланник. Или думал сорваться в обратный путь и надеялся, что король не узнает? Что так смотришь, несчастный? Цвет Храма Последнего Выбора – желтый. Цвет Храма Праха Божественного – белый. Цвет Храма Энки – красный. В цвет крови. Мне не нравится. Маркий. Цвет Храма Святого Пламени – синий, хотя, казалось бы, пламя должно быть красным. Но красный уже отошел к Храму Энки. Хотя цвета выбирать не пришлось. Какого цвета башни Бараггалла, такого цвета и храмы, такого цвета и священные одеяния. Зато все цвета яркие, не то что у этих магических орденов, выцветшие, как после десятой стирки со щелочью. И желтый цвет не хуже других. Во мраке, если забредешь туда ненароком, твой труп будет легче отыскать. Хотя кому ты нужен, идти за тобой во мрак? Да и не скоро ты заработаешь первый балахон желтого цвета. Потрудишься пока в коричневом. В цвет дерьма.

– Вот. – Литус протянул Верресу ярлык и связку амулетов. – Что я должен делать, как отсюда выбраться и почему я несчастный?

– Несчастный? – удивился Веррес. – Оглянись вокруг, отрок! Назови хоть одну причину для счастья! Не видишь? А я вижу. Дойдем до храма, получу миску тушеных овощей с мясом и кубок разведенного с водой квача. Вот и счастье. Только это мое счастье, а не твое. А уж как выбраться? Дослужиться до предстоятеля и отправиться с особой баркой в Ардуус на коронацию правителя нового царства! Особая барка отправится от этой же пристани на север до Аббуту, откуда предстоятели всех четырех храмов на лучших лошадях двинутся в сторону Ардууса. Отправление – в течение недели. Есть возможность продвинуться!

Веррес захихикал, размахнулся и бросил ярлык Литуса в воду. Туда же отправились и амулеты.

– Забудь об этих побрякушках. Скорее уж они укроют тебя от дождя, если ты обложишься ими с головы до ног. А если тебе очень захочется убраться отсюда, то выполни паломничество, доберись до храма, поступи в послушание, и будешь волен пойти в любую сторону. Только там тебя встретят.

– Кто? – спроил Литус.

– Не знаю, – скорчил гримасу Веррес. – Откуда мне знать? Спрашивай у мертвецов.

Литус оглянулся. Барка одноглазого плавно отплывала от берега. Вышедшие из нее паломники, не обращая внимания друг на друга, торопились справить нужду, а то и вытащить из-под балахона нехитрую еду и запихать ее в рот. Те, кому это удалось, выстраивались друг за другом. Управляли ими такие же храмовники с баграми, только балахоны у них были всех четырех цветов.

– Отправляемся! – заорал один из них. – Первый привал через пять лиг, на границе Кольца Смерти! Тот, кто захочет умереть, может уже готовиться! Пошли!

Толпа двинулась. Литуса снова обожгло взгядом. Кажется, кто-то хотел рассмотреть его получше.

Сначала Кама опустилась на корточки и несколько минут тряслась в рыданиях, которые скорее напоминали судороги, потому что слез у нее не случилось ни в глазах, ни в горле. Затем она вытянула покалеченную ногу, отползла на десяток шагов от страшного побоища, понемногу встала и, ковыляя, пошла разыскивать лошадей. Они стояли, исходя дрожью, чуть ли не в полулиге, в зарослях орешника. Кама поймала их под уздцы, развязала мешок, нашла мазь, обработала рану, перетянула ее чистой тканью и тут только осознала, что она все еще обнажена.

Ветер был холодным, но кожа ее горела. Принцесса вытащила из мешка какую-то одежду, натянула ее на себя, пристегнула лошадь Сора к упряжи своей лошади, с трудом забралась в седло и направилась вновь к той же опушке. Подняла Сора на седло, привязала его, влезла в кольчугу, приладила на руки, на ноги, на шею амулеты и не менее получаса хромала среди трупов, переворачивая разодранные куски плоти, лохмотья одежды, пока не добавила к мечу Сора пару самострелов, легкий, но тугой лук, набрала тул стрел, взяла спекшиеся от крови поножи и наручи, несколько ножей, пару бронзовых кинжалов с широкими лезвиями и неплохой дротик. Вооружение завершил маленький круглый кирумский щит, черный силуэт кабана с которого она безжалостно сбила. Подогнав лошадей к раскидистой ели, Кама вновь забралась в седло и поехала точно на восток. Как можно дальше от страшного места. На принца Кирума, который остался лежать среди растерзанных свеев, Кама не взглянула ни разу.

Она хотела уйти от мертвого тела Рубидуса как можно дальше. Правила лошадьми, забыв о больной ноге. Там, где могла, держалась заросших мелким кустарником пролесков, где не было другой дороги, выбиралась на забитые прошлогодней травой проселки. Переходя ручьи, запутывала следы. Редкие кирумские деревни огибала с подветренной стороны. Когда солнце стало гаснуть в накрывшей Светлую Пустошь тьме, повернула через еловый разлесок к показавшимся на горизонте горам. Уже почти в темноте выехала на перекресток пяти дорог. Одна вела в Кирум и Фиденту, другая к Аббуту, третья к Ардуусу, четвертая к Бэдгалдингиру и в Тимор, пятая в родной Лапис. Тут же на перекрестке, среди огромных гранитных валунов, то ли принесенных ледником, то ли скатившихся с не столь уж и дальних гор, стояла часовня угодников и граничный столб Ардууса.

Кама оглянулась. Солнце уже почти скрылось за горизонтом. Все пять дорог были пустынны. Не жаловали путников земли, примыкающие к Светлой Пустоши, и путники отвечали им тем же. Выбрав один из валунов, Кама вытащила из-за пояса кинжалы и принялась копать могилу. Уже в темноте она завернула Сора в одеяло, опустила его в яму, присыпала землей, затем прихватила веревкой валун и с помощью лошадей перевернула его, накрыв погребение. В мешке Сора она отыскала кисет с кусками глиняных табличек, мум из которых едва ли не струился. На каменном полу часовни Кама раздробила и растерла их в пыль, замесила эту пыль с вином, рассекла кожу у большого пальца на левой руке и уронила в смесь несколько капель крови. Затем развела костер, вывела на камне единой рунической вязью: «Сор Сойга, дакит, благословение Энки, тысяча четыреста девяносто девять» – и покрыла остатками состава те два свейских кинжала, которыми копала могилу.

Окулус не раз повторял, что, если бы десятую часть усердия прекрасной принцессы, которое та направляла на овладевание искусством меча, употребить на упражнения в тонких науках, равных бы ей не нашлось не только в Лаписе, но и во всей Анкиде. Да, никто не мог сравниться с нею в умении распознавать магические сплетения, но магия требовала такой же практики, как меч, если не большей, а жизнь у Камы была всего одна. И все-таки она знала наизусть все магические уложения, которые Окулус старательно диктовал отрокам королевского дома Лаписа три раза в неделю. Вряд ли старый маг сам применял хотя бы десятую часть заклинаний, которые вдалбливал в головы ученикам, и уж точно он бы задумался о содержании уроков, если бы знал, что непоседа Кама запоминает каждое его слово. Иначе зачем бы он преподавал магический способ разметки граничных столбов и валунов при определении пределов собственного королевства?