меня задуматься. При этом книга нисколько не колебала моего очень высокого мнения и об учености, и о талантливости Тарле; неудовлетворительность книги я объяснял не отсутствием таковых у автора, а спешностью и при этом хорошо знал, что некоторое оправдание для этой спешности имеется в неблагоприятно сложившихся для Тарле обстоятельствах. Но как бы то ни было, книга плоха. Можно ли допускать без протеста, без попытки противодействия создание дутой, явно несправедливой репутации и для книги, и для ее автора?

Дело сильно осложнялось политикой. Тарле пользовался репутацией радикала и возбуждал большие симпатии в радикальных кругах. Его участие в ибсеновской истории и арест только увеличили его популярность. И, следовательно, его успех был успехом дела радикализма. Новицкий, разумеется, мог бы только порадоваться его неудаче. Я тоже принадлежал к радикальному течению. Было ли желательно, чтобы радикалы на радость жандармам и мракобесам лишний раз ополчались друг на друга, что и без того случается слишком часто?

Я такой постановки вопроса никогда не допускал. В сфере политической борьбы я всегда стоял за возможно более широкий фронт борьбы, был противником раздробления рядов борцов на мелкие фракции, сторонником объединения разных партий на общих задачах и потому никогда не сочувствовал ни слишком острой полемике между направлениями, имеющими общие задачи, ни даже выдвиганию на первый план пунктов политических разногласий, когда имеются пункты, на которых возможны соглашения. На этом моем убеждении была построена вся моя жизнь и, в частности, мое поведение в Киеве по отношению к двум резко враждовавшим политическим партиям: эсерам и эсдекам, которым я одинаково охотно оказывал различные услуги.

Но совсем иное дело, когда вопрос шел об оценке теоретического мнения, о выяснении исторического факта, об оценке писателя или книги. Если бы Тарле защитил свою диссертацию с блеском, то это дало бы право реакционерам впоследствии говорить: смотрите, вот пример радикального кумовства — невежественная, полная ошибок диссертация, автор вознесен хвалою журналистов, комплиментами оппонентов, аплодисментами молодежи, — и все потому, что он шесть недель посидел в тюрьме. А будь на его месте человек противного лагеря, какой вой поднялся бы против него! И хотя кое-что серьезное можно было бы возразить против подобного утверждения (например: а где же были вы, когда Тарле защищал свою диссертацию, — почему вы молчали?), но все-таки оно было бы очень неудобно для «нас». И, конечно, стоит рискнуть доставлением минутного удовольствия Новицкому, чтобы избавить «себя» (я здесь говорю о целом общественном направлении, притом беря его очень широко, охватывая все левые течения общественной мысли) от подобного упрека.

Эти мысли кажутся очень элементарными, чуть ли не прописными. И, однако, когда дело дошло до их практического применения, я почувствовал себя очень одиноким; вокруг себя почувствовал атмосферу недовольства, а позднее, когда дело уже совершилось, то есть когда я выступил на диспуте, — нечто еще более тяжелое: сочувствие в том лагере, в котором встречать таковое еще неприятнее, чем осуждение в своем.

Мысль выступить на диспуте выработалась у меня постепенно. Сначала я хотел удовольствоваться написанием рецензии. Но где было ее поместить? Она сильно рисковала остаться без помещения: один за другим органы печати, доступные для меня, помещали рецензии, очень благоприятные для Тарле, чуть не восторженные. В наиболее близком мне по духу журнале, «Русское богатство», рецензия на книгу Тарле не появлялась, но я имел некоторое основание думать, что и моей рецензии не поместят (что и оправдалось впоследствии), тем более что я не мог удовлетвориться рамками обычной журнальной рецензии, а претендовал на добрый печатный лист, то есть на целую особую статью: нельзя же против согласного хора выступить с тощей рецензией, без полновесных доказательств. И у меня начало складываться намерение выступить с возражениями на диспуте. Горячо поддерживал меня в этом намерении Челпанов. Он сам прочел книгу Тарле и нашел ее совершенно ошибочной в том, что касалось оценки философских взглядов Т. Мора, в частности позиции, занятой Мором в вековечной борьбе, особенно ожесточенной на рубеже средних веков и нового времени, между последователями Платона и Аристотеля. И он собирался тоже выступить на диспуте со своими возражениями против одной части книги Тарле.

— Но, — говорил он, — мне бы очень не хотелось выступать без вас. Тарле очень популярен в молодежи, и мое выступление будет оценено неправильно; в нем увидят акт политической борьбы против человека определенного направления. Нужно, чтобы выступил также кто-нибудь, к которому подобное обвинение, очевидно, неприменимо. К тому же мои возражения направлены против одной частности в книге Тарле, а ваши имеют более общий характер и захватывают ее почти во всем объеме.

Политическая физиономия Челпанова была несколько двусмысленной. В очень интимных разговорах с людьми, которым вполне доверял, он высказывался в духе антиправительственном. Не будучи социалистом, всего ближе чувствуя себя к «Русским ведомостям», он, однако, в каждом своем шаге, каждом слове, которое могло стать достоянием гласности, очень ревниво отстаивал свою аполитичность и громко провозглашал принцип: профессура и политическая деятельность несовместимы. Поэтому он решительно отказывался (позднее, в 1904 г.) от участия в каких бы то ни было политических банкетах; не согласился пойти на вечер, устроенный (в 1899 г.) в честь приехавшего в Киев Кареева, уволенного из университета800, хотя очень значительное число киевских профессоров, далеко не левых, пошли на этот вечер, и хотя этот вечер имел значение не демонстрации в честь левого, а демонстрации за свободу науки, сторонником которой выставлял себя Челпанов. Поэтому к нему ни в каком случае нельзя было обратиться с просьбой о рубле в пользу заключенных.

Не помню, когда это было, кажется в 1903 г., Н. А. Бердяев встретился где-то за границей на каком-то ученом съезде с Челпановым. На том же съезде был Плеханов801.

— И, — рассказывал Бердяев, — я видел, что Челпанов панически боится, чтобы я не вздумал познакомить его с Плехановым, а в то же время не мог отказать мне в поклоне, когда встречал меня вместе с Плехановым, и который я при этих встречах отвешивал ему особенно низко.

Сам Бердяев в это время уже отошел от марксизма, но с Плехановым сохранил еще более или менее приятельские отношения.

Между тем Челпанов дорожил популярностью среди молодежи. Он ее и заслуживал: был очень хороший профессор. Но заслужить ее ему было нелегко, и не только вследствие не возбуждавшей симпатии политической трусоватости и двусмысленности своей политической физиономии, но и потому, что в философии он держался малопопулярных воззрений: идеалист и решительный противник материализма, хотя и работавший в области экспериментальной психологии, он, надо ему отдать справедливость, в научной области