можно утверждать, что то, что современные слушатели слышат от живых и уже ушедших узников о Концентрационном мире, – это совсем не то, что они хотят и хотели сказать. Возмездие так и не совершилось. Следствием этого стало тотальное непонимание того, что произошло, сведение Концентрационного мира к нескольким стереотипам и шаблонам и даже сомнениям в том, что он существовал.

Философия после…

Философское осмысление феномена Концентрационного мира происходило на протяжении всей второй половины ХХ столетия. Один из главных выводов, который был сделан после произошедшей катастрофы, заключался в том, что идея прогресса, непрерывного поступательного развития европейской цивилизации, оказалась несостоятельной. Техника, на которую возлагались главные надежды в деле утверждения водораздела между Новым и Новейшим временем, между цивилизацией и варварством, культурой и дикостью, не только не оправдала этих ожиданий, но, наоборот, послужила фактором сваливания цивилизации в такие формы варварства и дикости, которые отменяли любую рефлексию, любой нарратив и заменяли их ужасом, оцепенением и молчанием.

Перед философией, которая должна была осмыслить произошедшее, встали глобальные задачи, которые заключались в том, что осмыслять предстояло не только случившееся в концентрационных лагерях, но и те деформации, которые произошли с европейским сознанием после войны. Оказалось, что философский язык Декарта, Канта и Гегеля, определивших направления европейской мысли Нового и Новейшего времени, не создал понятийного аппарата, в рамках которого можно было бы осмыслить Концентрационный мир (как не было и до Нюрнбергского процесса юридического инструментария для адекватной оценки нацистских преступлений).

Таким образом, Концентрационный мир явился для европейской философии и вообще любой интеллектуальной и культурной деятельности тем же, чем явилось в свое время для живописи изобретение фотографии. Последняя столкнула культуру и технический прогресс, лишила художников монополии на воспроизведение видимого и поставила главные вопросы, как то: «Для чего живопись, когда невозможно изобразить реальность точнее, чем фотография?» и «Куда идти?». В поисках ответов на эти вопросы европейский художественный мир прошел через глубокий кризис, разрешившийся появлением сюрреализма, кубизма, импрессионизма, пуантилизма, фовизма, абстракционизма и обозначивший четкий водораздел между эпохой старого классического искусства и искусства Новейшего времени, искусства, в значительной степени обращенного к иррациональности, импульсам сознания и отдельным элементам выражения человеческой природы и мироощущения.

Концентрационный мир, ставший симптомом трагической социальной революции, осознанной далеко не всеми, также неизбежно привел к возникновению новых направлений мысли и интеллектуального творчества в целом, получивших воплощение в постструктурализме, секуляризме, деконструктивизме, концептуализме и особенно в постмодерне второй половины ХХ века. Отчетливо видно, что основные положения постмодерна (язык (во всех смыслах) только затрудняет понимание, знак не имеет содержания, предметы утратили динамику и существуют только как мертвые вещи, один из главных инструментов познания мира – деконструкция и т. д.) напрямую вырастают из травматического опыта Концентрационного мира, не называя этот опыт, но тем не менее точно фиксируют его. В целом же одна из главных задач указанных выше направлений состояла в том, чтобы уходить все дальше от точного изображения человека и мира, что отчасти являлось попыткой ответить на вопрос, поставленный перед интеллектуалами Европы Т. Адорно: «Возможна ли философия и культура после Освенцима?» Если все-таки возможна, то в каких формах и способны ли эти формы удержать цивилизацию от повторного сползания в Концентрационный мир.

Поскольку утопическое совершенное государство и общество сияющего будущего, о котором в Европе говорили и писали весь XIX век, обернулось нацистским государством и обществом Концентрационного мира, боязнь утопий и страх мечты стали еще одним следствием произошедшего. Поэтому в «философии после Освенцима» отсутствует будущее, она переживает произошедшее за тех, кто не в состоянии это сделать, исследует новый опыт соприкосновения человека с болью, ненавистью, насилием, рассматривает формы существования человека в условиях не жизни, а выживания и формы взаимоотношений между людьми и народами (ксенофобия, расизм, антисемитизм).

Открыл эпоху «философии после Освенцима» К. Ясперс циклом своих лекций в 1946 году в Гейдельбергском университете о том, что произошло с Германией в годы войны. Эти лекции, по сути, стали «открытым письмом» Ясперса немецкой нации, составили знаменитую книгу «Вопрос о виновности»[790], вызвавшую очень резкую реакцию в обществе, и начали интеллектуальную «дискуссию» о вине немцев в журналах, а также в монографиях (наиболее активным участником этой дискуссии стал Ф. Майнеке с работой «Немецкая катастрофа»[791]). В своих лекциях К. Ясперс поставил вопрос о покаянии всех немцев, поддержав концепт «кающейся нации» К. Барта и утвердив понятие «коллективной вины», а также вопрос о вине европейских христиан за антисемитизм.

Важнейший постулат, который выдвинул К. Ясперс и на котором базировалось потом осмысление роли всех категорий людей в произошедшей катастрофе, состоял в требовании ответственности за пассивность индивида, который был свидетелем геноцида или отдельных актов насилия. То есть он потребовал, чтобы пассивность приравнивалась к действию, обремененному ответственностью, в то время как ранее она всегда была лишена ответственности и представляла то спасительное среднее состояние «воздержавшегося», ускользавшее от любого наблюдателя и от любых морально-этических оценок. То есть К. Ясперс сделал невидимое видимым и тем самым резко изменил общую картину произошедшего. Кроме отдававших приказы, исполнителей и жертв на ней появилось огромное количество самых разных людей, которых связывало одно – нежелание видеть происходящее. «Добропорядочность», которая раньше была добродетелью, стала отягчающим обстоятельством.

Благодаря К. Ясперсу в «философии после Концентрационного мира» начинается пересмотр концепции свободы. Суть этой концепции состояла в том, что свобода всегда делает правильный выбор. То есть выбор, сделанный свободой, всегда морален и, соответственно, морален субъект, обладающий свободой. В этой концепции поддержание жизнедеятельности человека – как человека морального – не требует никаких усилий, так как ответственность за принятое решение и его содержание ложится на свободу. В «философии после Концентрационного мира» свобода является таковой и обладает моральным содержанием, только если выбор человека, являющегося свидетелем насилия и страдания другого, делается в пользу другого, даже если этот выбор противоречит выбору большинства. Перефразируя М. Мамардашвили, «если твой народ пошел за Гитлером, ты должен пойти против своего народа»[792]. Это и будет свобода. Смену содержания понятия «свобода» М. Хоркхаймер и Т. Адорно позднее сформулировали в «Диалектике просвещения»: «Основным принципом либеральной философии был принцип «и-и». В современности, судя по всему, более в ходу «или-или», однако таким образом, как если бы всякий раз решение уже было принято в пользу дурной стороны»[793].

К. Ясперс безусловно сознавал, что, предлагая немецкому народу понести ответственность за содеянное нацистами, согласиться со своей ролью невидимого соучастника, он требует от народа, воспитанного в этике сверхчеловечества и абсолютной исключительности, разжаловать себя и понять, что нужно занять место виновного без всякой надежды на