порой и единственным доказательством истинности жизни, убеждений и веры. Здесь нужно обратить внимание на то, что обрекшие мученика на страдания истязали его именно как христианина, с целью добиться отречения или наказать за исповедание, то есть понимали суть и смысл переживаемых жертвой мучений, которых она не стремилась избегать[751]. Поэтому до сих пор непременным условием церковной канонизации мученика является добровольное и безропотное принятие им мучений во имя Христа.

К середине ХХ века рациональное европейское сознание, как уже говорилось, существовало вне религиозных категорий. Мученическая смерть и мученичество в целом воспринимались этим сознанием исключительно в биологических, физиологических или даже эстетических категориях (последние, как критерий оценки явлений действительности, были характерны для эпохи модерна) просто как смерть, отягощенная страданиями. Поэтому погибающие в концентрационных лагерях не могли восприниматься как мученики. Во-первых, уничтожение узников не имело никакого другого смысла, кроме лишения их жизни, не имевшей никакой ценности, то есть смерть была бессмысленной, и в этих условиях мученичество не могло стать оправданием жизни и тем более – смерти. Во-вторых, те, кто уничтожал узников, воспринимали их смерть как финальную часть процесса истребления биологических объектов, утилизации пронумерованных экземпляров, которые по определению не могут иметь убеждений, веры, сознания и не в состоянии ничего исповедовать перед ними в момент гибели или мучений.

Мученичество в этих условиях тотального непонимания окружающими не могло стать проповедью, а лишь усиливало бессмысленность происходящего, если только испытывающий мучения не был способен стать мучеником во имя самого себя, но такого рода прецеденты были редки даже в христианстве[752]. Стремление же записать всех погибших в «причастников жертве Христа» и «святых мучеников», как это делает А. Шмаина-Великанова[753], выглядит откровенной натяжкой в лучшем случае – хотя бы потому, что этот вывод прост и откровенно напрашивается. В худшем – «путать массовое убийство с искупительной жертвой… значит сакрализовать и оправдывать варварство»[754]. Именно поэтому в послевоенном европейском общественном сознании не было единства в оценках статуса погибших, тем более что, по точному замечанию Л. Нитхаммера, погибшие в лагерях были совершенно неизвестны обществу, о них никогда не говорили, даже отрицательно, как о военном противнике[755]. Все это приводило к тому, что главным аргументом против тех, кто осуществлял преступления против человечности, становилась статистика и национальный состав погибших в концентрационных лагерях. То есть категории, лишенные моральной составляющей.

Все это происходило на фоне того, что значительная часть немцев считала, что Нюрнбергский процесс разрешил все проблемы, связанные с трагическим прошлым, и ворошить это прошлое больше не нужно. Данное убеждение было не столько желанием амнезии, сколько закономерным следствием процесса: глобальное упразднение нацизма как причины неизбежно сопровождалось локальным упразднением одного из ее следствий – Концентрационного мира. Это состояние общественного сознания было точно уловлено политическим истеблишментом ФРГ. «Молодую Федеративную Республику охватила «лихорадка пощады», которой заболели все политически и общественно значимые силы, образовавшие своего рода большую коалицию»[756], – писал Х. Кёниг. Уже в 1949 году вышел закон об амнистии совершивших военные преступления офицеров, в числе которых оказались и командиры «айнзацгрупп», отвечавших за массовое уничтожение гражданского населения на оккупированных территориях.

В 1951 году был издан 131-й закон, позволявший возвращать рабочие места бывшим служащим Третьего рейха, благодаря чему абсолютное большинство бывших нацистов смогло вернуться к работе – из 345 тысяч гражданских служащих, работавших при Гитлере, всего около тысячи не сумели восстановить место работы[757]. «Процессы против нацистских военных преступников прекратились, так по существу и не начавшись, – продолжает тему А. Борозняк. – Тысячи нераскаявшихся нацистов оказались на свободе и великолепно приспособились к «социальному рыночному хозяйству». Никто не хотел слышать о войне и фашизме, о неистребленных корнях прошлого. Школьники и студенты не решались спрашивать у преподавателей, что же в действительности происходило в Германии в 1933–1945 годах. Все чаще на всех уровнях раздавалось: «Ну сколько же можно? Пора уже забыть обо всем этом!»[758] Поэтому закономерно то, что собрание материалов немецких судебных процессов над нацистскими преступниками (Justizund NS-Verbrechen) ни один издатель Германии не захотел публиковать и оно было выпущено в Нидерландах[759]. То есть состояние общественного сознания послевоенной Германии было не посткатастрофичным, как следовало ожидать после того, что произошло, а постпроцессуальным, сформированным Нюрнбергским процессом по «остаточному принципу».

Закономерно и то, что решение руководства ФРГ «откупиться от травмы», то есть выплачивать репарации выжившим жертвам Холокоста, столкнулось с жесткой оппозицией элиты и значительной части общества, в котором по-прежнему были сильны антисемитские настроения: после того как К. Аденауэр принял участие в открытии синагоги в 1959 году, только за год произошло 470 антисемитских выступлений[760]. В итоге репарации были выплачены, но их выплата была воспринята обществом как закрытие вопроса о вине немцев перед евреями[761]. Примечательно, что эти настроения почувствовал даже скрывавшийся после войны в Аргентине А. Эйхман, который, как выяснила исследовательница Б. Штангнет, подготовил оставшееся неопубликованным письмо канцлеру Аденауэру. В этом письме он выражал готовность вернуться в Германию и предстать перед судом, так как был уверен, что получит легкий приговор, после чего вернется к мирной жизни[762].

Скорее всего, так бы и случилось, так как множество бывших нацистских бонз, оставшихся в Германии, не пострадали вообще и оказались даже в истеблишменте, как, например, Г. Глобке, официальный комментатор расовых законов в фашистской Германии, а затем госсекретарь и советник К. Аденауэра. Сохранились и продолжали функционировать такие структуры, как висбаденская фирма Topf, которая проектировала и строила крематории концлагерей, а после войны не стала менять свой профиль и вплоть до 1975 года строила крематории уже гражданские.

Закономерно в 1949 и 1954 годах прошли амнистии нацистских преступников. На свободу «триумфально» вышли такие ключевые фигуры нацизма, как, например, генерал-фельдмаршал фон Манштейн. День его выхода на свободу был шумно отпразднован жителями Верля. По распоряжению бургомистра занятия в школах в этот день были отменены для того, чтобы дети смогли принять участие в праздничном шествии. Знаменитый роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», вышедший в 1947 году (в нем автор ставит Германии неутешительный диагноз), вызвал в обществе крайне противоречивые оценки и привел к обвинению Манна в «национал-предательстве», что было прямой отсылкой к реалиям 1930-х годов. Не случайно Манн, после того как посетил Германию в 1949 году, чтобы прочитать лекцию о Гёте, писал: «Я побывал там, видимо, в последний раз. Страна стремительно движется назад, в тридцатый год. Нравственный климат отвратителен». А когда какой-то критик заявил, что не смог найти в «Докторе Фаустусе» опору для нравственного возрождения, Манн