— Вот этого, Джейк, не надо! Думаешь, обманывать Сильвию мне очень нравится? Она хороший человек. Я к ней привязан. Каждый раз, как засандалю новенькой секретарше, мне от этого больно. Жуткую вину чувствую, прямо в дрожь бросает, а это мне очень вредно, ты ж понимаешь.

— Так зачем же ты тогда…

— Видишь ли, когда-то у нас это бывало каждую ночь, даже дважды за ночь, но теперь мы это делаем… ну, скажем, раз в неделю. При этом мы пыхтим, как загнанные клячи, долго держать эрекцию мне уже трудно, да и она, по-моему, давно не кончает. Одни звуковые спецэффекты. Но видел бы ты меня в койке с новой поклонницей! Опять я молодой. Крепкий. Прямо будто юношей становлюсь. Скачу как козлик! Может, я поступаю неправильно. Пусть так, Джейк, но ведь расплачиваться потом мне самому — мне, не кому-нибудь!

Меиру Гроссу доктор О’Брайен регулярно вкалывает полный зад гормонов, Боб Коэн, морщась и все на свете кляня, каждое утро выпивает стакан дурно пахнущей бурды, Си Бернард Фарбер пускает по вене какую-то венгерскую гадость, приготовленную из толченых шмелей. Зигги Альтера регулярно чистят в Форест-Миере. «Что до меня, — признался как-то раз Джейку Монти Тальман, — мне вообще секс дело десятое. Сказать по правде, говорю я куда больше, чем делаю. А если изменяю, то главным образом потому, что знаю: я ведь ей тоже надоел. Ч-черт, мы восемнадцать лет вместе, все мои истории она знает наизусть и может рассказывать лучше меня. Вот вообрази. Пригласили мы на обед новых знакомых, я начинаю что-то рассказывать и вдруг вижу, что глаза у нее стекленеют. А если она в настроении действительно злобном, так еще и подденет, упредит, наперед выдав, в чем соль. Не такой уж я сексуальный гигант, Джейк, я женщин никогда не доводил до экстаза, но мне нравится заставлять их улыбаться. Мне просто маслом по сердцу, когда их глаза загораются, а входить в „Белого слона“ я люблю с такими цыпочками, чтобы у всех от зависти аж глаза на лоб. О Господи, да ты и представить себе не можешь, какое удовольствие выйти куда-нибудь в свет с девицей, совсем новенькой, и чтоб она прямо плыла от твоих рассказов, просто кончала бы в момент кульминации. Есть, есть во мне такая слабость: люблю людей поражать. Это моя ахиллесова пята. Но Зельду-то чем я могу поразить? Пукнуть лишний раз в постели? Только начну анекдот рассказывать — сразу вжик, вжик: так и слышу, как она мысленно меня пополам пилит. Лжец, думает, все ты придумал, преувеличил, художник от слова „худо“. О’кей, верно, так оно и есть, но деньги-то я делаю хорошие, а годы летят, и что? Мне таки надо, чтобы об этом мне непременно напоминали каждый день?»

У Джейка особая проблема: из всех женщин он хочет только Нэнси. Уже и десять лет прошло, а она все еще возбуждает его в постели. Мало того. Ему нравится с ней разговаривать! Хорошо хоть, что киношники народ терпимый. Усвоили: Джейк верен ей не из жадности, не так, как легендарный Отто Гельбер, продюсер, который женился на женщине маленького роста только потому, что ей на шубу меньше норок понадобится, а принимая на работу секретаршу, смотрит не на сексуальную привлекательность кандидатки, а на то, чтобы ногти у нее были подстрижены и она действительно умела печатать. Вместо того чтобы, когда у жены началась менопауза, поменять ее на новую, Гельбер, ничуть того не стыдясь, машину и то год за годом водит одну и ту же. И вместо того чтобы завести любовницу, каждый вечер после работы в кабинете дрочит. А для возбуждения, как утверждает Си Бернард Фарбер, читает скабрезную книжку.

Лу Каплан, Эл Левин, Тальман и остальные из компании киношников, с которыми Джейк играл в бейсбол и покер, по большей части были старше его лет на десять; ну да, аморальны, их жены хищницы, тут он с Нэнси соглашался и понимал, почему она предпочитает на ночь почитать в постели, вместо того чтобы ходить на их приемы. Однако за остроумие, жажду жизни и способность из надежды пополам с хуцпой, этой особенной еврейской беспардонной наглостью, слепить фильм, Джейк прощал им все. А иногда даже бывал до глубины души тронут — например, когда наткнулся однажды на обычно неунывающего, кипучего Фидлера в баре «Тиберио», где тот сидел в час ночи безутешный, с землистым лицом и глотал таблетки.

— Я не могу больше! Эти попойки доконают меня!

— Зачем же ты на них ходишь?

— Легко говорить «зачем»! — возразил тот. — Ну хорошо, сегодня я рано смылся. И что толку? Пришел сюда. А тут-то я что забыл? Думал — так, на посошок выпью и побегу. Давно бы надо дома быть, в кровати.

— Ну, так иди же!

— Если бы я не сходил на ту вечеринку, у меня бы осталось такое чувство, будто я что-то упустил. Или что найдется гад, который скажет, что меня не пригласили. Вроде как скинули со счетов. Во что бы то ни стало надо мелькать рожей, вот ведь какое дело! — Он передернул плечами. — Куда я ни пойду, Джейк, такое ощущение, будто что-то от меня ускользает. Будто в другом месте веселья больше, а кинешься туда — ч-черт! — опять не угадал. И только следующим утром выясняется, что главные события произошли где-то вообще не там. На меня будто что-то давит. Такая частота пульса — доктора бледнеют! Вот что ты на это скажешь?

— Иди домой, Гарри. Тебе надо поспать.

— Ну, в общем, да, ты прав. — Он допил свое виски. — Э-э! Постой. Пошли со мной в «Аннабеллу»[285]. Там такие две девчонки будут!..

Джейк, по обыкновению, ответил отказом. Но это вовсе не означает, что он не подвергался время от времени искушению и после тяжкого дня не мог мило пофлиртовать с какой-нибудь зажигалочкой со стороны. Чисто забавы ради. Под стать Саю Леви, который к каждой женщине в ресторанах и на вечеринках устремлялся так, будто вот-вот с ума сойдет, до того ее хочет.

— Вон там — видишь сидит? Нет, вот за следующим столиком. У ней такие ушки, взяться бы за них да насадить! Розовым ротиком. Как считаешь?

Впрочем, Сай серьезно страдал, рвал на себе волосы, глаза все выплакал и даже снес много денег какому-то психоаналитику райхианского толка[286], пока не сподобился наконец развестись с женой. Труднее всего ему далось расставание с их одиннадцатилетним сынишкой, которого он обожал.

— А она мне: вот сам ему и скажи, это же твое решение! Сам и скажи ему. Ну и, в конце концов, я вызвал его в гостиную, запер дверь. Чуть не плача, говорю: Марк, есть вещи, которые по молодости ты понять пока что неспособен. Мужайся, малыш. Взял его руку в свои, глажу и говорю — дескать, вот, я ухожу от мамы, но это не означает, что я тебя не люблю. Я тебя обожаю! Мы будем с тобой видеться каждый уик-энд. Субботы и воскресенья — все твои. Ничем другим я их не занимаю. Весь к твоим услугам. Теперь второе. Твоя мать — прекрасная женщина. Но у взрослых — гм — свои особые проблемы, и, честно говоря, у нас с ней последнее время как-то не заладилось. Это не ее вина и не моя тоже. Мы решили, что для тебя будет лучше, если мы расстанемся, и ты не будешь расти в дурной атмосфере, как я когда-то, потому что мои родители — благослови их, Господи! — друг друга терпеть не могли и сделали мое детство несчастным. Они не были честны настолько, насколько честным я пытаюсь быть с тобой. Так что я ухожу, сынок. Я буду по-прежнему заботиться о твоей матери и о тебе. Сейчас я не жду от тебя понимания, прошу только, чтобы ты не осуждал. Люби меня, Марк, как я люблю тебя. Понимание придет к тебе позже… Потом я высморкался, заглянул ему в голубенькие детские глазки (хоть какую-то реакцию увидеть — эмоцию, что угодно), и говорю: вот, малыш. Вот так. Что скажешь? И знаешь, что он мне сказал? Спросил, нельзя ли ему сегодня лечь попозже: «Золотое дно» по телевизору!