Алексей Михайлович видел, что тут ничего не добьешься; но он достаточно знал свой народ, чтобы не видеть, что стрелецкий голова не на его стороне… Ясно, это глас народа…

И Алексей Михайлович прямо приступил к делу.

– Вот что, Юрье, – сказал он, подумавши, – ступай ты к Морозовой в Новодевичий и скажи ей моим государевым словом: «Мати праведная, Федосья Прокопьевна! Хощу тя аз в первую честь возвести. Дай мне таковое приличие людей ради, что аки недаром тебя взял: не крестися тремя персты, но точию руку показав, наднеси на три перста. Мати праведная, вторая Екатерина-мученица! Послушай: аз пришлю по тебе каптану мою царскую и со аргамаками своими, и приидут многие боляра и понесут тя на головах свои! Послушай, мати праведная! Аз, сам царь, кланяюсь главою моею: сотвори тако!»

Алексей Михайлович действительно поклонился. Юрий Лутохин стоял, видимо, пораженный; в глазах и на лице его играли умиление и радость.

– Уразумел? – спросил царь.

– Все, все до капли, ваше царское пресветлое величество… – с силою отвечал стрелец.

– И все знаешь?

– Все, все до капли, ваше царское пресветлое величество… Мати праведная, Федосья Прокопьевна! Хощу тя аз…

– Добро-добро… Ступай…

Поклонившись и неистово тряхнув волосами, стрелец вышел, ног под собою не чуя.

Юная царевна Софьюшка, нечаянно подслушавшая этот разговор отца со стрелецким головою, положила гнев на милость, и, когда Алексей Михайлович после всех своих дел распустил бояр, усталый, но довольный собою, зашел по обыкновению в теремок царевны, Софьюшка встретила его совсем милостиво, по-прежнему бросилась на шею отцу и даже осчастливила его приглашением идти с нею на пруд рыбу удить.

– Что ты, глазунья моя! – удивился царь. – Вот выдумала! Царь рыбу удить будет… вот!

– А как же, государь-батюшка, апостолы удили? – озадачила она отца.

Царь не мог не удивиться находчивости своей любимицы. Он улыбнулся.

– И то правда, дочка: апостолы рыбари были.

– И Христос с ними рыбу ловил.

– Ах ты, умница моя!.. Точно, велел Он мережи метать…

Алексей Михайлович совсем расчувствовался. Он гладил шелковистые волосы своей «глазуньи» и удивлялся, когда она успела вырасти… Он при этом почему-то вспомнил своего младшего сыночка, царевича Петра, которого ему на днях родила молодая царица… «Уж и крикун же уродился Петрушенька-царевич! – думал он. – В кого бы только буян такой задался?.. И что из него выйдет?..»

– Так пойдешь рыбу удить, батюшка? – ласкалась царевна.

– Ин так и быть, пойду, побалую с тобой!

Царевна тотчас же бросилась на переходы, захватила там удочки, ящичек с сырою землею и червями, взяла отца за руку и особым, «царевниным», ходом потащила его к пруду. Царь при своей тучности едва поспевал за ней. С таким же трудом тащилась вслед за ними, переваливаясь уткой, старая круглая мамушка, глаз не спускавшая со своей необыкновенно подвижной питомицы.

– Ох, уж и что это за огонь-царевна! – ворчала старушка. – Государя-батюшку замаяла.

– Ничего-ничего, мамушка, – успокаивал ее благодушный царь.

– Ой, весело! Ох, хорошо! – восхищалась балованная девочка. – Батюшка рыбу удить будет.

Увидев свою любимицу, лебеди подняли необыкновенный гвалт, махали крыльями, спеша к берегу. Выйдя из воды, они тотчас же напали на царевну и, вытягивая свои длинные шеи, бесцеремонно запускали свои головы ей в карманы и за пазуху…

– Ай, щекотно! – смеялась она, защищаясь от птицы. – Отстаньте!

Но избалованная птица не отставала: в карманах и за пазухой у царевны уже запасена была разная провизия, и лебеди доставали ее и жадно ели. Алексей Михайлович смеялся, любуясь этой сценой.

Лебеди накормлены и успокоились, а царевна повела своего отца дальше вдоль пруда, под тень огромной ивы, где был устроен особый плоток с сиденьем для потехи царевны, для уженья рыбы.

Алексей Михайлович с видимым удовольствием спустился на покойную, со спинкой, скамью. Пруд был тих и ясен, только между водяными лопухами и лилиями-маковками выигрывала на солнце рыба. Царь давно не чувствовал себя так хорошо, как в этот день. Он любил природу, и ему приятно было забыться здесь после трудов и забот. Любя природу, он прежде, когда был моложе и менее тучен, страстно любил соколиную охоту, когда все делалось по соколиному уставу, «красовато, премудровато, молодцевато», когда весь обряд охоты совершался, словно литургия, «подправительно подъявительно, ко красоте кречате и к видению человеческому»… А теперь он утучнел, а природу любил по-старому, и природа, казалось, сама улыбалась теперь ему своею прежнею, молодою улыбкою… Тогда он и сам был молод, больше любил, и Никона, «собинного» друга любил, и Аввакума… Тогда еще не было этих смут, этого раздвоения русского сердца из-за креста… Не было и казней… Все изменилось, все изменило царю и человеку – одна природа не изменила ему… По-прежнему ласково смотрит солнце, по-прежнему любовно шепчет над ними своими зелеными листьями ивушка кудрявая… Пчелы жужжат, дятел долбит где-то; иволга, словно кусок золота, порхает в зелени ветвей…

– Насаживай, мамушка, червей, – командует царевна, – я их боюсь… А ты, батя, сам насаживать будешь? – обращается она к отцу, суя ему в руку удочку. – Ты не боишься червей?

Царь задумчиво улыбается, не отвечая: его мысли в разброде, растаяли как-то.

– Боишься червей? – допытывается Софья.

– Боюсь, милая.

– И я боюсь.

Черви насажены, удочки закинуты, поплавки торчат. Тихо кругом, задумчиво как-то все, и пруд, и небо, и зелень, и удильщики. И мамка задумчиво вяжет чулок.

– У тебя клюет, – шепчет царевна.

Но у самой у нее так сильно что-то клюнуло, что она даже вздрогнула. Поплавок юркнул в воду и потом пошел боком. Царевна вытащила торопливо. На удочке извивалась крупная, в четверть длины, рыба.

– Окунь! Окунь! – радовалась Софья Алексеевна, хватая бьющуюся на плоту рыбу. – Вынимай, матушка, удочку да насаживай нового червя.

И у Алексея Михайловича поплавок потащило, но тихо, плавно.

– Тащи, батя, тащи! – волновалась Софья.

Царь вытащил свою удочку. На лесе болтался черный рак, защемивший в свои клещевидные зубы червя с удочкой и не желая расстаться с добычей.

– Ай, рак! Ах, скверный! – печаловалась царевна.

– Первый блин комом, – улыбнулся царь.

– Ничего, батя милый, – успокаивала его дочь, – и ты поймаешь окуня, а то и леща либо сазана. Я раз сазана поймала, да не вытащила, ушел с удочкой. Я плакала, я тогда была еще маленькая, глупая.

– Ну и я бы заплакал, – благодушно шутил царь. Рака отцепили от удочки: все это делала старая мамка.

– Я боюсь раков, они щиплются, – пояснила совсем счастливая Софьюшка.