– А говорите, старик исчез? – Нобл снова наклонился вперед.

– И направился прямо в Южную Америку. Вместе с отцом и старшим братом герра Хальдера, второго вашего дружка из Интерпола, который работает в Вене. Того самого Хальдера, который помог Классу так ловко воссоздать отпечатки Альберта Мерримэна с осколков разбитого стекла в квартире убитого им частного детектива Жана Пакара.

Реммер взял с приборной панели пачку сигарет, вытряхнул одну и закурил.

– Настоящее имя Хальдера – Отто, – продолжал он. – Его отец и старший брат тоже состояли в СС и СД, как и отец Класса. Хальдер и Класс ровесники, им по пятьдесят пять. Их детство прошло не просто в нацистской Германии, а в самом логове фанатиков. А учились они уже в Южной Америке на деньги нацистских преступников.

Нобл посмотрел на Маквея:

– Вы считаете, что мы имеем дело с заговором неонацистов?

– Интересная мысль, но смотрите сами. Мерримэн был убит агентом Штази на следующий день после того, как всплыл на поверхность, и почти что на глазах у полиции. Охота продолжилась – убили подружку Мерримэна, расправились со всей его семьей в Марселе. Стреляли в Лебрюна, убили его брата – лишь только Лебрюн заинтересовался деятельностью Класса в Лионе и тем, как тот сумел получить дело Мерримэна из Нью-Йорка, воспользовавшись старыми кодами, о которых большинство сотрудников понятия не имеют. Взорвали поезд, в котором находились мы с Осборном. Застрелили Бенни Гроссмана, прямо в его собственном доме, в Квинсе, после того, как он продиктовал Ноблу по телефону сведения о людях, убитых по приказу Шолла тридцать лет назад. А теперь соберите все факты вместе. Похоже на широкомасштабную операцию организации ранга КГБ, не так ли? – Маквей повернулся к Реммеру. – А ты что думаешь, Манни? По-твоему, от Класса и Хальдера ниточка тянется к неонацистам?

– А что такое, по-вашему, неонацисты? – с неожиданной горячностью заговорил Реммер. – Безмозглые бритоголовые, чертовы задницы, с воплями «Хайль Зиг»,[29]устраивающие погромы в лагерях иммигрантов? – Реммер сердито окинул взглядом всех троих по очереди. Видно было, что его задело за живое. – Мерримэн, Лебрюн, поезд Париж – Мо, Бенни Гроссман… Когда я позвонил Бенни Гроссману в Нью-Йорк и спросил, где лучше остановиться с детьми, он сказал: «У меня!» Вы говорите – КГБ, а я думаю, что это нацисты. Только нет никаких неонацистов, есть просто нацисты. Это продолжение того же безумия, которое уничтожило шесть миллионов евреев и покрыло развалинами всю Европу! Неонацисты – это дерьмо собачье. Сегодня они – ничто. Но под ними – подполье, где затаился вирус заразы, скрывающейся под угодливыми физиономиями банковских клерков, официантов, продавцов. Это семя, только ожидающее подходящего часа и подходящих обстоятельств, чтобы взойти! Если бы вы потолкались с мое на немецких улицах, в пивнушках, вы бы тоже это почувствовали. Все помалкивают, но зараза носится в воздухе. – Реммер покосился на Маквея, потом загасил окурок в пепельнице и уставился на дорогу.

– Манни, – тихо произнес Маквей, – я понимаю твою боль. Ты несешь свою, личную долю ответственности за вину и позор, доставшиеся тебе по наследству от другого поколения. То, что произошло несколько десятков лет назад, не твоя вина, но ты ее ощущаешь как свою, и она заставляет тебя мучиться. Не спорю, может, так и надо… Но, Манни, эмоции – не факты.

– Другими словами, ты спрашиваешь, есть ли у меня прямые доказательства. Отвечаю: нет.

– А как насчет федеральной полиции или федеральных органов безопасности… Или как она там у вас называется?

– Ответ тот же. Нет. По крайней мере, никаких доказательств ни у меня, ни у моего начальства нет, хотя тема эта все время обсуждается в отделах. Полиция постоянно начеку.

Маквей изучающе посмотрел на небо.

– Но ты уверен… что зараза носится в воздухе?

Реммер поколебался и кивнул.

– Об этом не говорят вслух. Вы не услышите слова «нацист», даже если они вернутся. А они вернутся года через два-три, от силы – пять, власть будет у них в руках!

Все умолкли. Осборн вспомнил об отставке Франсуа Кристиана и о новом Европейском сообществе. Бабушка Веры помнила оккупированную нацистами Францию: людей хватали безо всяких объяснений и уводили навсегда… Сосед доносил на соседа, брат на брата… Повсюду – вооруженные люди… «Эти тени нависают над миром снова…» Он так явственно услышал голос Веры, словно она была рядом, и по его спине пробежали мурашки.

Они ехали по окраине маленького городка, и все три «мерседеса» сбросили скорость. Солнце уже поднялось над крышами. Осенняя листва покрыла мостовые красно-золотым ковром. На углу ждали автобуса школьники, пожилая пара переходила улицу, старая женщина опиралась на палку, держась свободной рукой за локоть мужа. Уличный регулировщик выговаривал за что-то шоферу грузовика, лавочники выкладывали свой товар.

Интересно, сколько здесь жителей? Тысячи две-три, может, чуть больше, если считать вместе с пригородами. Сколько таких городков утром проснулось по всей Германии? Сотни, тысячи? Люди встали и занялись своими повседневными делами… Как поверить, что многие из них в глубине души ожидают возвращения штурмовиков со свастикой на нарукавных повязках, марширующих гусиным шагом? Что они тоскуют по грохоту кованых сапог, раздающемуся у каждой двери, под каждым окном Fatherland?[30]

Как они могут?.. С тех пор минуло уже полвека. Нравственные проблемы прошлого оттеснили повседневные заботы. Но коллективная вина и стыд все еще лежат на плечах поколений, рожденных после войны. Третий Рейх мертв. Может быть, остальной мир хотел бы помнить о нем вечно, но только не Германия!.. Германия, думал Осборн, глядя в окно, хочет забыть. Реммер ошибается.

– Вот тебе еще одно имя, – нарушил молчание Реммер. – Человек, способствовавший укреплению положения Класса и Хальдера в Интерполе, твой старый знакомый из парижской префектуры…

– Каду?.. Не может быть! Я знаю его много лет. Этого не может быть! – Нобл был потрясен.

– Да, Каду. – Реммер потянулся за следующей сигаретой.

В 6.45 Эрвин Шолл стоял у окна своего офиса на верхнем этаже «Гранд-отеля Берлин» и смотрел, как солнце встает над городом. Серая ангорская кошечка свернулась у него на руках, и Шолл машинально ее поглаживал.

За спиной у него фон Хольден разговаривал по телефону с доктором Салеттлом. Через закрытую дверь из приемной доносились голоса нескольких секретарей, отбивающихся от шквала международных звонков, на которые Шолл не собирался отвечать.

На балконе офиса курил Виктор Шевченко, глядя на район, еще недавно называвшийся Восточным Берлином, и ждал инструкций. Шевченко было тридцать два года, плотный, крепко, сбитый, вид как у заправского уличного хулигана. Как и Бернард Овен, он был завербован фон Хольденом в Советской Армии. До воссоединения Германии работал в Штази, а теперь стал шефом берлинского сектора.