А потом, в июне 2008 года, к своему удивлению, я услышал, что мое имя стоит в наградном списке, составленном ко дню рождения королевы: я должен был стать командором Ордена Британской империи. Термин «командор» позабавил меня – я не мог представить себя на мостике миноносца или линкора, но я был глубоко тронут этой честью.

Хотя я терпеть не могу парадных костюмов и прочих формальностей (обычно одежду я ношу мешковатую и довольно ветхую, а костюм у меня только один), в Букингемском дворце мне понравилось: меня учили, как кланяться, отходить от королевы, как дожидаться, пока она протянет мне руку или заговорит (к персоне королевской крови нельзя прикасаться без позволения; нельзя и самому, без позволения, лезть с разговорами). Я немного боялся, что сделаю что-нибудь ужасное: упаду в обморок или пукну прямо перед королевой, но все прошло хорошо. Впечатление на меня произвела выносливость королевы: к моменту, когда назвали мое имя, она стояла уже в течение двух часов – выпрямившись и без всякой поддержки (награжденных в тот день было две сотни). Она поговорила со мной бегло, но тепло, спросив, над чем я работаю. Королева производила впечатление очень сдержанного, но дружелюбного человека с чувством юмора. Как будто она – а с ней и вся Англия – говорила: «Вы делаете полезную и почетную работу. Возвращайтесь домой. Все прощено».

Написание «Зримых голосов», «Островов» или «Дяди Вольфрама» не отменяло занятий медициной, работы с пациентами. Я продолжал посещать больных в больнице «Бет Абрахам», у «Младших сестер», в других местах.

Летом 2005 года я отправился в Англию навестить Клива Уиринга, необычного музыканта, страдавшего амнезией; он был героем фильма «Пленник сознания», который в 1986 году снял Джонатан Миллер. Жена Клива, Дебора, с которой я переписывался много лет, только что выпустила о нем замечательную книгу и надеялась, что я увижу, что с ним происходит через двадцать лет после энцефалита, приведшего к катастрофическим последствиям. Хотя Клив не помнил почти ничего из своей взрослой жизни и удерживал в памяти что-то новое всего на несколько мгновений, он по-прежнему был способен играть на органе и управлять хором, что он делал в бытность свою профессиональным музыкантом. Своим примером он иллюстрировал особую силу музыки и музыкальной памяти, и я хотел об этом написать. Думая об истории Клива и прочих «невромузыкальных» предметах, я пришел к мысли написать книгу о музыке и мозге.

«Музыкофилия» (так в конечном итоге была названа книга) родилась из достаточно скромного проекта; я полагал, что это будет тоненькая книжечка, главы в три. Но я начал думать о людях с синестезией, о людях с амузией, неспособных распознавать музыку вообще; я вспомнил людей с лобно-височной деменцией, которые совершенно неожиданно могли бурно демонстрировать неожиданные музыкальные таланты и пристрастия; потом пошли пациенты с «музыкальными припадками» – припадками, вызванными музыкой, а также больные, которых преследовали «червяки в ушах» или повторяющиеся музыкальные образы, музыкальные галлюцинации и так далее… Книга росла и росла.

Еще в те годы, когда сорок лет назад я занимался постэнцефалитными больными, меня поразил терапевтический эффект музыки, проявлявшийся еще до того, как моим пациентам стали давать леводопу. С тех пор я постоянно сталкивался с этим эффектом даже при других состояниях: амнезии, афазии, депрессии и даже деменции.

С тех пор как в 1985 году впервые была опубликована «Шляпа», я получаю все растущий поток писем от читателей, которые описывают собственный опыт. Это, так сказать, расширило мою практику и вывело ее за пределы клиники. «Музыкофилия» (как впоследствии и «Галлюцинации») была в значительной степени обогащена этими письмами и отчетами – в не меньшей степени, чем мои встречи и переписка с врачами и исследователями.

В «Музыкофилии» я писал обо многих новых пациентах и новых состояниях; но я не забыл и старых больных, на этот раз сфокусировав внимание на их музыкальных реакциях и рассматривая их случаи в свете новых представлений о том, как мозг конструирует образы, конструкты и категории.

Я вошел в восьмой десяток с отличным здоровьем. У меня есть кое-какие ортопедические проблемы, но нет ничего, что серьезно угрожало бы жизни. О болезнях и смерти я много не размышлял, несмотря на то, что потерял троих старших братьев, а также многих друзей и ровесников.

Однако в декабре 2005 года неожиданно и громко заявил о себе рак – меланома на правом глазу, приведшая к тому, что неожиданно «воспламенилась одна сторона»[88], а потом наступила частичная слепота. Опухоль, вероятно, уже росла некоторое время и в этот момент достигла центральной ямки сетчатки глаза, где зрение отличается особой остротой. У меланомы плохая репутация, и когда я узнал диагноз, я воспринял его как смертный приговор. Но врач поспешил меня уверить, что глазная меланома не так опасна, она хорошо лечится и редко дает метастазы.

Опухоль подвергли облучению, затем несколько раз воздействовали на нее лазером, поскольку некоторые зоны принимались расти вновь. В течение первых восемнадцати месяцев лечения зрение почти ежедневно то ухудшалось, то улучшалось – от полной слепоты я приходил к совершенно нормальному состоянию, а потом опять к состоянию слепоты. По мере этих изменений и меня бросало, в эмоциональном плане, из крайности в крайность – ужас сменялся облегчением, после чего в душе вновь воцарялись ужас и отчаяние.

Вынести это было бы трудно (и еще труднее жить с этим), если бы меня не заинтересовал зрительный эффект, все сильнее проявлявшийся по мере того, как шаг за шагом рак и лазер поедали мою сетчатку и зрение: странные топологические искажения, извращение цветовых ощущений, «умное», но автоматическое заполнение слепых пятен, неконтролируемое распространение цвета и форм, продолжающееся восприятие объектов после того, как я закрывал глаза, и – не самое последнее – разнообразные галлюцинации, которые толпились в растущих пятнах слепоты. Мозг был вовлечен во все это в не меньшей степени, чем сам глаз.

Я боялся слепоты, но боялся и смерти, а потому заключил с меланомой нечто вроде соглашения: бери мой глаз, а все остальное не трогай, оставь мне.

В сентябре 2009 года, через три с половиной года лечения, сетчатка моего левого глаза, ослабленная облучением, стала кровоточить, вызвав слепоту глаза; попытки убрать кровь провалились, поскольку сетчатка тут же начинала кровоточить вновь. Теперь, лишенный бинокулярного зрения, я вынужден буду столкнуться со многими ограничениями; но у меня также появятся и новые, увлекательные объекты исследования! Так, потеря стереовидения для меня, настоящего стереофила, была не только печальной утратой – она несла в себе немалые опасности. Теперь, когда мой взгляд был не в состоянии постичь глубину объекта, ступеньки лестницы и поребрик обочины казались простыми линиями на земле, а дальние объекты занимали тот же план, что и ближние. Утратив правую часть поля обзора, я стал причиной и жертвой многих столкновений с предметами и людьми, которые неожиданно возникали передо мной из ниоткуда. И у меня была не только физическая, но и ментальная правосторонняя слепота. Я не мог даже представить то, что уже не мог видеть. Неврологи называют этот эффект анозогнозией, и, как правило, она является результатом инсульта или опухоли в зрительных или теменных зонах мозга. Для меня как невролога эти явления представляли огромный интерес, поскольку разворачивали широкую панораму способов, которыми осуществляет (или не осуществляет) свою функцию мозг, когда поток сенсорных сигналов недостаточен или искажен. Я задокументировал все это в мельчайших деталях (мои журналы по меланоме насчитывали около девяти тысяч слов), а потом изучал, устраивая разнообразные эксперименты с восприятием. Весь этот опыт, как и опыт с «ногой», стал experimentum suitatis, то есть экспериментом, который я проводил на самом себе.