Билли собирался встретить Рождество в Сиэтле, но, перед тем как уехать, он навестил меня и присущим ему серьезно-заботливым тоном сказал:

– Я полюбил вас – глубоко и искренне.

Когда Билли сказал это, я понял то, чего до этого не понимал, а может, скрывал от самого себя – что и я люблю его глубоко и искренне. Слезы наполнили мои глаза. Он поцеловал меня и ушел.

Пока Билли был в отъезде, я думал о нем почти постоянно, хотя сам и не хотел тревожить его, пока он был со своей семьей. Я с трепетным нетерпением ждал его телефонных звонков. В те дни, когда он не мог звонить мне в обычное время, я бывал страшно напуган – не попал ли он в аварию? Не получил ли травму и не погиб ли? И, когда Билли через некоторое время звонил, я чувствовал огромное облегчение.

Это было время, когда все чувства мои были крайне обострены: музыка, которую я любил, полуденное золото солнечного луча – все способно было вызвать мои слезы. Я не знал, по кому или по чему я плачу; но я чувствовал в своей душе неразрывную смесь любви, ощущения смерти и мысли о том, что все в этом мире преходяще.

Лежа в постели, я вел дневник своих переживаний, дневник, посвященный «влюбленности». Билли приехал поздно вечером 31 декабря и привез бутылку шампанского. Он открыл бутылку, мы подняли тост, и каждый сказал: «За тебя!» А потом мы подняли бокалы за Новый год.

В последнюю неделю декабря невралгические боли стали тише. Исчезал ли постоперационный отек? Или же – гипотеза, которая не могла не прийти мне в голову, – радость влюбленности оказала воздействие на боль и сняла ее не хуже, чем дилаудид или фентанил? Может быть, любовь способна наполнить человека опиоидами, каннабиноидами и прочими препаратами?

К январю я вернулся к своему импровизированному рабочему месту, устроенному из Оксфордских словарей, и смог выходить – только если во время прогулки где-то можно было постоять. Я стоял у стен концертных и лекционных залов, ходил в рестораны, если там можно было постоять за барной стойкой, а также возобновил визиты к психоаналитику, хотя и в консультационном кабинете мне приходилось стоять. И я вернулся к рукописи книги «Глаз разума», которая лежала оставленная на столе, пока я был прикован к постели.

Иногда мне казалось, что я живу на определенном расстоянии от жизни. Все изменилось, когда мы с Билли полюбили друг друга. В двадцать один год я полюбил Ричарда Селига, в двадцать семь я пережил мучительную влюбленность в Мела, в тридцать два года меня связывали достаточно двусмысленные отношения с Карлом, а теперь (благодаря Богу!) мне было семьдесят семь.

Должны были произойти глубокие, почти геологические изменения; в моем случае должны были уйти привычки долголетнего одиночества, скрытого эгоизма и самопогруженности. Новые желания, новые страхи вошли в мою жизнь: желание другого, страх потери. Должна была осуществиться глубокая взаимная адаптация.

Для меня и для Билли все оказалось достаточно просто, поскольку у нас были совместные интересы и похожая работа: мы с Билли оба были писателями, и именно благодаря этому мы встретились. Я прочитал гранки его книги «Анатом», и мне понравилось. Я написал ему и предложил встретиться, когда он окажется на Восточном побережье (что он и сделал во время приезда в Нью-Йорк в 2008 году). Мне понравился способ его мышления, одновременно серьезный и легкий, его способность к сопереживанию, а также сочетание прямоты и деликатности. Для меня это было совершенно новым переживанием – тихо лежать в чьих-то объятьях и говорить, или слушать музыку, или просто вместе молчать. Мы научились готовить и вместе ели хорошую еду; до этого я в основном жил на крупах или сардинах, которые ел прямо из банки, на ходу, за полминуты. Мы начали вместе выезжать – иногда на концерты (что было предпочтительно для меня), иногда в картинные галереи (что предпочитал Билли), и часто посещали Нью-Йоркский ботанический сад, который за сорок с лишним лет я изучил вдоль и поперек. Вместе мы и путешествовали – в мой город, Лондон, где я познакомил его со своими друзьями и семьей, потом к нему домой, в Сан-Франциско, где у него было много друзей. Были мы и в Исландии, которую любили в равной степени.

И дома, и за границей мы вместе купаемся. Иногда мы читаем друг другу книги, которые пишем, но чаще всего, как любая другая пара, обсуждаем прочитанные книги, смотрим по телевизору старые фильмы или наблюдаем закат. На ланч мы делимся друг с другом бутербродами. Мы наслаждаемся полной и спокойной совместной жизнью – великий и неожиданный подарок, сделанный мне судьбой в уже преклонном возрасте, после целой жизни ожидания.

Когда я был ребенком, меня звали Чернильницей, и я по-прежнему постоянно хожу испачканным в чернилах.

Начал я вести дневники в возрасте четырнадцати лет, и к настоящему моменту у меня их накопилось, по последним подсчетам, около тысячи. Они имеют самую разную форму и размер – от маленьких карманных книжек, которые я ношу с собой, до огромных томов. Дневник я всегда держу рядом с постелью, чтобы записывать сны и ночные мысли; и дневник всегда со мной возле бассейна, озера или на берегу моря – плавание оказывается очень продуктивным, и возникающие в это время мысли я стараюсь записать, особенно если они, как это часто бывает, возникают в сознании как предложения или целые абзацы.

Когда я писал «Ногу», я пользовался детальными записями, которые в 1974 году вел как пациент. «Дневник Оаксаки» тоже в значительной степени основан на моих записных книжках. Но я редко заглядываю в дневники, которые вел на протяжении жизни. Акт письма самодостаточен, он служит уточнению и прояснению мыслей и чувств. Письмо – неотъемлемая часть моей жизни; идеи возникают и обретают форму только посредством письма.

Дневники я пишу не для постороннего взгляда, хотя и сам я в них редко заглядываю, но они являются особенной и необходимой мне формой разговора с самим собой.

Необходимость думать с помощью бумаги не ограничивается только записными книжками. Она распространяется на оборотные стороны конвертов, ресторанные меню, любые клочки бумаги, попавшие в руки. На цветных листах бумаги я часто пишу разные изречения из тех, что мне особенно нравятся, и вывешиваю их на доске объявлений. Когда я жил в Сити-Айленде, мой офис был полон разнообразных цитат, которые свешивались с карниза окна, находившегося над моим рабочим столом.

Другая важная часть моей жизни – переписка. Я люблю писать и получать письма, это для меня особая форма общения с другими людьми, с другими как Другими. Очень часто я пишу письма даже тогда, когда не могу «писать» (писать, так сказать, по большому счету, писать с большой буквы «П»). Я храню все полученные мной письма, равно как и копии собственных. И теперь, стараясь восстановить в памяти те или иные эпизоды жизни, такие, как принципиальный период 1960-х годов, когда я приехал в Америку, я нахожу в этой сокровищнице то, что исправляет дефекты моей памяти и корректирует фантазию.

За долгие годы я сделал множество клинических записей. За год таковых набиралось до тысячи, а писал я их не одно десятилетие – о своих пяти сотнях пациентов из больницы «Бет Абрахам», о пациентах из больницы «Младших сестер», о тысячах амбулаторных и стационарных больных больницы штата Бронкс. И мне нравилось это делать; мои записи отличают обстоятельность и подробный характер, а иногда, как некоторые говорят, их можно читать как роман.