на кого-то. Правда, тот «лежавший» гость находился в таком состоянии, что ему было все равно. Он находился в таком глубоком забытьи, лежал без движения под кучей каких-то одеял и одежды, что был принят за ковер. Тот парень, говорил Битон, был сильно под кайфом, но даже в таком состоянии его не бросили, а внесли в зал просмотра для участия в общем деле.

Действительно ли «Фабрика» была «микрокосмом американского хаоса», по выражению Ультра Вайолет? Да, на свой особый лад. История «Фабрики», прежде всего, символизировала лозунг: свободу сексу и наркотикам. Это история мечты и одержимости: ни в коем случае не оставаться в одиночестве, постоянно окружать себя людьми. Иметь свою «банду», свиту, существовать в мире идеальном и в то же время – декадентском, целомудренном и… порочном. «Фабрика» – это изнанка гностического мира, или «Другая сторона» – по книге Альфреда Кубина[495]. В то же время это было место, где надолго задержалось детство, когда все представляется либо самым хорошим, либо самым плохим, когда можно плыть по течению, совершать самые безрассудные поступки, не опасаясь последствий, когда пространство вокруг тебя можно организовать так, как хочется.

Все так, но «Фабрика – это еще и плавильная печь, пройдя которую художник обретает возможность совершить рывок, его мощность нельзя сравнить ни с чем другим: совершенно меняется восприятие искусства и весь окружающий мир. Эта печь похожа на ту, что занимает почти всю алхимическую лабораторию, где плавятся и меняют свою структуру металлы, а свинец превращается в золото.

Не надо думать, что я экстраполирую события, сравнивая происходившее в доме под номером 231 на 47-й улице с тем, что было в голубой гостиной Екатерины Вивон, маркизы де Рамбуйе[496], по прозвищу «несравненная Артенис». Любопытно то, что окружение Уорхола также питало страсть к прозвищам. На улице Сент-Томас-дю-Лувр, в атмосфере веселья и очарования молодости, озорной и жадной до перемен, в гостиной Жюли Анженн (по прозвищу «Жюли-праздник»), три другие дочери маркизы и их подружки – мадемуазель де Монмаранси, мадемуазель дю Вижеан, мадемуазель де Бурбон – забавлялись остроумными и галантными разговорами с де Вуатюром[497], де Бенсерадом[498]. Заручившись снисходительностью маркизы, они разыгрывали фарсы и мистификации. Балы сменялись ночными прогулками с факелами под музыку скрипок, маскарады – пасторалями или загородными увеселительными поездками в сопровождении светских молодых людей. В том доме так же, как и на «Фабрике» два века спустя, все серьезное пряталось под маской непринужденности и даже развязности.

Салоны появились повсюду во Франции при Ришелье и Мазарини, также были самыми настоящими «плавильными печами», где на глазах происходили глубинные изменения. Как и на «Фабрике», там совершалось основательное перемешивание самых разных «ингредиентов», встречался мир вчерашний с миром завтрашним, маститые государственные чины с простыми буржуа. Туда имели доступ кокетки и ученые, юные красавицы и уродливые старцы, эрудиты и куртизанки, поэты и чиновники, облеченные властью. Как нигде больше, там завязывались и развивались интереснейшие разговоры.

На «Фабрике» непроизвольно установились порядки именно этой идеальной модели, когда на так называемой ничейной территории делалось всё, чтобы появилась возможность самых разных встреч. Для той атмосферы нужны были прогрессивные, беспокойные, блещущие остротой умы; энтузиасты-организаторы; красивые девушки и парни; люди, облеченные властью, и люди, имевшие деньги; представители искусства и люди с чувством юмора; несколько политиков. Нужен был легкий аромат скандала вокруг запретных удовольствий, уже распробованных и пока безнаказанных. На «Фабрике» все вкусившие запретных плодов знали на память адрес доктора Робертса. «Наркотические инъекции вызывали безумное половое желание, которое немедленно удовлетворялось, – писала Эди в своих воспоминаниях “Чао, Манхэттен!”. – Это обстоятельство обеспечивало доктора Робертса богатой практикой у светской, далеко не бедной публики».

На «Фабрике», по словам Стивена Коха, «ужасные вещи, воображаемые теми, кто никогда там не был, происходили на самом деле… Это скорее напоминало беспорядочную ребяческую возню с поливочным шлангом». Там было столько секса, искусства, амфетаминов и знаменитостей, что бо́льшего и желать было нельзя. Сверх того, двери «Фабрики» были всегда открыты, и если там появлялись полицейские, то скорее для того, чтобы поглазеть по сторонам, развлечься или эмоционально откликнуться на происходившее, чем для того, чтобы действительно наказать правонарушителей и восстановить порядок.

Там все казалось загадочным, там все превращалось в золото в электризующем свете Энди Уорхола, в возбуждающей атмосфере его славы и под его взглядом. Он был знаменитостью, и вокруг него все купалось в очистительных водах его покоряющей индифферентности, его дара манипулирования, в зажигательных и маргинальных безумствах. Все вели себя как у себя дома. Случались и непристойности, озаренные вспышками света, и откровенный бред, подававшийся с энергичным напором в стиле декаданса.

Здесь находили пристанище все бунтари против традиционной культуры, единоличным и непререкаемым решением рождались «суперзвезды» кинофильмов. Идя в авангарде движения за женское равноправие, «суперзвезды» с гордостью могли смело называть себя красивыми, умными, независимыми и изысканными. Эди, Нико, Вива, так же как Грета Гарбо и Бетт Дейвис[499] в «звездной системе» 1930-х годов, одним взглядом могли убедить любого из своего окружения уступить малейшему их капризу.

«“Фабрика” – это было звездное место, – говорила Нико, – всегда на гребне волны». Там балагурили, снимали кино, кололись наркотиками, флиртовали, работали, выделывали экстравагантные трюки, чтобы привлечь к себе внимание, вились вокруг хозяина, всячески ему угождая. Вся эта жизнь очень напоминала театральную постановку.

Зеваки, гости, деловые партнеры создавали беспрерывный людской поток, протекавший в призрачно-зеркальном мире. Казалось, что всё – люди, предметы – отражалось на блестящих стенах, потолках, полах, выкрашенных серебряной краской стараниями Билли Нейма.

Тип из шкафа

После Маланги в этом серебристом мире именно Билли Нейм исполнял обязанности интенданта и «консьержа». Именно у него хранились ключи от «Фабрики», что было знаком абсолютного доверия. Это помещение он рассматривал почти как свое личное владение.

В самом деле, главное украшение «Фабрики» – это он. Раньше Билли был разнорабочим и вел почти бродяжническую жизнь. Одно время он даже работал осветителем в каком-то театре на Бродвее. По просьбе своих друзей он стриг им волосы: его дед работал мужским парикмахером. «Со временем, – рассказывал Нейм, – моя работа обернулась праздником, и весь народ потянулся ко мне. Я завернул стойки, колонны, башенки алюминиевой фольгой и установил несколько прожекторов. Такие вещи доставляли мне огромное удовольствие». Когда Уорхол заглянул к нему на 7-ю улицу, то пришел в восторг от увиденного и сразу же попросил Билли сделать то же самое на «Фабрике».

Билли пришел, начал покрывать столбы серебряной бумагой. Где это сделать не получалось,