том, что элементарные единицы (атомы, фотоны, электроны) не имеют онтологической идентичности — они могут быть частицами или волнами; их идентичность не предзадана, а перформативна. Барад описывает «вселенную радикальной онтологической неопределённости», полиморфную и полиаморную, которая всё время экспериментирует сама с собой и с условиями своего существования. На квантовом уровне граница между присутствием и отсутствием едва ли отслеживаема.

Барад описывает это автоэкспериментирование материи через метафору «ласкания себя» (self-touching); «например, электрон выделяет виртуальный фотон и затем снова поглощает его. <…> но и сам этот виртуальный фотон может наслаждаться другими интра-акциями с собой: например, метаморфозой или переходом, — меняя саму свою идентичность». Сикора пишет, что, как и фотоны, фотографии могут быть трогательными, могут быть объектами касания или ретуши (touching, touched and retouched); принято считать, что фотография это визуальный медиум, но большая часть её смысла — в прикосновении; до тех пор, пока фото могло существовать только в печатном формате, фотографии носили с собой, их касались — нежно, с ностальгией, страстно, — это была важная часть интимности, которая никуда не делась с появлением цифровых фотографий — и цифрового порно. Сикора приводит в пример Ролана Барта, заворожённого тактильностью фотографий в Camera Lucida: «от реального тела, которое было здесь, исходит радиация, которая касается меня сейчас». Это описание «страсти на расстоянии» и даже между разными темпоральностями находит параллели в феномене квантовой запутанности — когда связанные частицы, будучи на расстоянии друг от друга (теоретически — в миллионы световых лет), разделяют одно и то же квантовое состояние, делят одну и ту же жизнь. В 2014 году группа венских учёных «сфотографировала кота Шрёдингера»; в оммаже известному мысленному эксперименту, правда, кот был представлен в виде силуэта на картонной карточке; но его удалось сфотографировать (впервые в истории), даже не фиксируя свет, которым он освещался: было произведено два потока запутанных фотонов, один из потоков не касался изображения вообще и был записан, а тот, который касался изображения, не записывался, но передал визуальную информацию своему сиблингу. «Фотография», — заключает Сикора, — «демонстрирует, что физическое существование гораздо больше, чем бытие-вместе; более фундаментально — это касание-вместе». А квантовая квир-теория в пересказе Барад и других показывает, что для того, чтобы касаться, не обязательно делить пространство и время.

Сексуальность как часть истории технологий описывает и Поль Пресьядо в третьей главе книги Countersexual Manifesto[263]. Он пишет, что невозможно «определить, где заканчиваются „естественные тела“ и начинаются „искусственные технологии“; кибернетические имплантаты, гормоны, трансплантация органов, фармакологическое управление иммунитетом человека у людей с ВИЧ, интернет — вот лишь несколько примеров биополитических артефактов». Описывая историю производства сексуальности и женского оргазма в 18, 19 и 20 веке, он рассказывает, что практики и артефакты, появившиеся как репрессивные (разного рода пояса целомудрия, анти-мастурбаторные приспособления и вещи для мужских и женских тел, перчатки, препятствующие прикосновениям к клитору, электровибратор, изначально использовавшийся в медицине как средство лечения женской истерии, перфорация крайней плоти кольцами), в 20 веке стали источником новой сексуальности — БДСМ культуры, различных практик самоудовлетворения, квир-секса. Отказываясь от технооптимизма или пессимизма, Пресьядо описывает амбивалентность технологий — та же самая бытовая электроника (включая вибраторы, когда они одомашнились), изначально придуманная для контроля домашней сферы и женских активностей, в итоге «стала странным женским любовником». Изначально будучи технологиями доминирования, они взяли на себя роль технологий сопротивления. Для Пресьядо важна категория протезов и протезирования; он пишет, что отношения между телом и технологией всегда уже протезные: технология, даже будучи физически внешней, меняет структуру человеческой чувствительности. Но даже при соединении с человеком протез руки, ноги или нечеловеческого органа (как интегрированная в голову антенна, с помощью которой художник Нил Харбиссон «слышит цвета») не образует простой ассамбляж живой и неживой вещи, нацеленной на выполнение определённой работы: протез преодолевает механический порядок, включаясь в символический. Так, вибрирующий дилдо, пишет Пресьядо, ближе к третьей (мастурбирующей) женской руке, чем простой копии мужского члена; он превращается в синтетический орган, который «открывает беспрецедентные возможности для объединения, деконтекстуализации, переназначения и мутаций». Пресьядо, по сути, задаётся архитектурным вопросом: каким может быть мир, преодолевший гендерную бинарность, и каким строением может обладать тело в нём. Для него важно не только то, что технологии образуют дополнительные сексуальные органы, но и то, что они помогают избавиться от центральности гениталий и удовольствия, сосредоточенного вокруг них; «гениталии должны быть детерриториализованы. Следовательно, всё — дилдо. И всё также становится отверстием». Технологии наращивают к человеку узлы сексуальности и близости, трах из пенетративного превращается в латеральный.

Таблетки и порошки

Протезами, опосредующими интимность и делающими из человека ещё большего киборга, могут быть не только механические артефакты, но и медицинские препараты и вещества. И Пресьядо знает это лучше других — в книге Testo Junkie он описывает свой опыт принятия тестостерона, который он прописал себе сам, минуя фармакомедицинскую индустрию. Его квирный техноматериалистский проект — в рассмотрении тела как потенциальной биологической платформы для экспериментов с новыми идентичностями и политическими субъективностями; тело превращается в техно-органическую систему, на которой реализуется политическое воображение. Операции между гендерным переходом и биохакингом, эксперименты с модификациями телесности и чувственности, которые приближают конец биотехнической гегемонии фармакопорнокапитализма. Не каждый рискнёт мазать на кожу тестогель, но есть технологии и более зловещие, например, химсекс. Вечеринки, смазываемые запрещёнными в России и других местах веществами, появились ещё в 60–70-е в городских гей-комьюнити, но с появлением интернета, приложений типа Grindr, более доступных веществ, а также с сокращением публичных мест, доступных для гей-социализации, секс, совмещённый с принятием наркотиков, в начале 2000-х превратился в целую гей-культуру. В документальном фильме 2015 года Chemsex[264] на примере лондонского гей-комьюнити показывается, насколько это экстремальная практика и в каком чудовищном состоянии она зачастую оставляет людей. Исследование химсекса на основе глубинных интервью с тридцатью пациентами Московского научно-практического центра наркологии приходит к выводу[265], что в Москве (и, вероятно, других крупных городах России) химсекс среди мужчин, занимающихся сексом с мужчинами, широко распространён. Но есть и разница с тем же лондонским или нью-йоркским гей-комьюнити: в этих городах гей-сообщество это действительно сообщество, а не куча разрозненных людей, не связанных между собой никакими политическими/социальными узами, как в России. В первом случае у человека есть какая-то возможность получить поддержку от членов группы, во втором люди гораздо более изолированны.

C одной стороны, есть что-то особое в мужской (гомо)сексуальности вкупе с мужской социализацией, что хорошо описал квир-теоретик Лео Берсани, — особый тип отчаяния или неосознаваемое влечение к смерти, по Фрейду, — что позволяет именно среди гомосексуалов