– Вот и я о том, – Скопин кивнул. – Осмыслить. Ты не спеши это все в блог писать, хорошо?

– Конечно. Кто ж это решится описать?

– Понимаешь, этот инцидент с Вероникой… Ну, мне совсем не хочется в послужном списке иметь это безобразие…

– Понятно-понятно. Никакой драки не будет, я потом наоборот напишу.

– Наоборот драки? – усмехнулся Скопин.

– Ну, мы встретились… С воспитанниками церковно-патриотического лагеря, пели под гитару Цоя и…

– Жанну Бичевскую.

– Можно и Жанну Бичевскую. Песни пели, жгли костер, играли в города…

– Вот, верно, в города… А потом спать легли, никто никому фейсы не портил.

Лязгнуло железо, из «Беларуси» вылез квадратный человек Дрынов и направился к нам крепкой походкой заслуженного механизатора. Во рту папироса, незажженная, Дрынов перекидывал ее с зуба на зуб и деловито хмурился.

– Этому еще что надо… – поморщился Скопин.

Я примерно представлял, я всегда представляю, что народу надо.

Дрынов приблизился, но здороваться не стал, не стал тратить на нас души своей окрошку.

– Пацаны, – он сплюнул на асфальт, растер сапогом. – Пацаны, тут такое дело, значится…

Дрынов изобразил смущение, не очень хорошо изобразил, кстати, а может, и не старался особо. Причем обращался он исключительно к Скопину, чуял.

– Короче, пацаны, соляра подорожала, – сказал он. – Сами понимаете, такие концы…

Он зажмурился.

– Опять же капиталку недавно делал, пришлось почти пятнадцать тысяч выложить. А автобус ваш не полторы тонны весит, серьезная машина.

Дрынов принялся бубнить про трудности жизни, высокие цены на ГСМ, про произвол и коррумпированность местных властей, наступающих несчастному фермеру практически на горло…

– Сколько? – остановил Скопин поток жалоб.

– Еще три, – вздохнул Дрынов. – Я же говорю, ваш автобус, он же не легкий, а потом, пока я его тащил, у меня два бидона брусники в кисель утряслось…

Скопин полез за бумажником, достал две тысячи.

– Больше нет, – сказал он. – Две.

Дрынов скорбно вздохнул.

– Ладно, – он взял деньги. – Ребята вы хорошие, а я человек не дикий, я понимаю…

Он свернул купюры в трубочки и убрал за ухо.

– Понимаю…

– А Капанидзе говорил, что вы бессребреник, – сказал Скопин.

– Кто говорил? – не понял Дрынов.

– Капанидзе.

– Какой еще Капанидзе? – ухмыльнулся Дрынов.

– А вы его разве не знаете? – удивился Скопин. – Такой, невысокого роста, лохматый, босиком ходит. Тут живет, в деревне. Вы что, не знаете его? А он вас знает.

– Лохматый… – повторил Дрынов. – Как же, как же, есть такой…

Дрынов побледнел. Прикушенная сигарета выпала из зубов, глазки забегали.

– Значит, это он… Понятно… Вот что…

Дрынов достал из-за уха деньги. Затем достал деньги из кармана куртки. Затем из штанов. Руки у него неожиданно задрожали, он пустился деньги считать, но не досчитал, собрал в бумажный ком и сунул Скопину.

– Все люди братья, – улыбнулся он. – Должны помогать друг другу, так ведь?

– Так, – кивнул удивленный Скопин.

Он стоял со скомканными деньгами, не знал, куда их девать.

– Вы бы сразу сказали, что от него пришли, – Дрынов хихикнул. – И я бы вообще бесплатно все, разве мне сложно? Делов-то, автобус вытащить, подумаешь? А вы же не сказали, что от него, сказали просто, что нужно автобус вытащить. А вот если бы сразу… Пять тысяч.

Дрынов указал на деньги и облегченно вздохнул.

– Возьмите.

Скопин поглядел на меня.

– Не-не, берите, все в порядке, – он начал испуганно озираться. – Вам бы сразу надо было сказать… Люди должны помогать… Пожалуйста!

Дрынов взглянул на Скопина с мольбой.

– Ладно…

Скопин убрал деньги в карман.

– Вот и здорово! – чуть не подпрыгнул от счастья Дрынов. – Вот и хорошо! Если что – обращайтесь! Мой телефон у вас есть! Все бесплатно! Всё! А хотите груздей?! У меня есть две бутылки царских! Представляете?! Царские грузди!

– Нет, спасибо, – сказал Скопин строго. – Нам пора ехать.

– Понимаю, – ухмыльнулся Дрынов. – Все понимаю! Бегу-бегу! Не смею!

И стал пятиться к своей «Беларуси», не забывая подобострастно улыбаться и держать поясницей градус наклона.

– Странно все это, – сказал Скопин. – Даже и не пойму.

Из автобуса высунулась Лаура Петровна.

– Ребята! – крикнула она лучезарно. – Ребята, отправляемся!

Шлоссербаум запустил двигатель.

Мы со Скопиным вернулись в автобус. Устроились поудобней.

– Вот и сказке конец, – сказал Пятахин. – Устинья! Дай я тебя поцелую!

Автобус дернулся и тронулся с места. За окнами побежал лес. Штойербомм наскучался в стойле и теперь гнал машину на всех парах.

– Сам себя поцелуй, – отвечала Жохова без обиды.

Все было как всегда.

– Эй, Виктор! – Александра потрогала меня за плечо.

Я обернулся.

Александра приложила к губам палец и указала на соседнее кресло, на котором сидел Дитер. Он скрючился на соседнем сиденье и что-то сосредоточенно рисовал. Я пригляделся.

Дитер рисовал портрет Капанидзе.

То есть пытался нарисовать.

Капанидзе сидел на качелях и играл на большой, с него самого размером, шарманке. Лица у него не было.

Рядом лежали другие рисунки, – оказывается, Дитер пытался изобразить его и раньше. Вот Капанидзе приносит яйца, вот ловит рыбу, вот картошку окучивает. Вот сидит рядом с Александрой и заплетает ей те самые удивительные косички. Вот он верхом на козе.

Дитер рисовал Капанидзе.

И ни на одном из рисунков нельзя было рассмотреть его лица. Оно расплывалось в мельтешении штрихов, черточек, округлых и полукруглых линий, теней и полутонов, смазывалось, не определялось, точно передо мной как в дивном калейдоскопе мелькали тысячи других лиц, детских, старушечьих, взрослых.

Вот, наверное, сказке и конец.

Финиш.

Палец на ноге у меня больше не болит.

А через год мы ни в какую Германию, конечно же, не поехали. Потому что случился скандал. Из-за Лауры Петровны, я совсем ни при чем. Я выполнил все, что обещал Скопину – по возвращении сел и написал подробный отчет про наше путешествие, правдивый, взвешенный, страстный.