Кир отвечать не стал — много чести. Хотел плюнуть, выхаркать скопившуюся во рту кровь в фальшивую тусклую физиономию, но не смог.

— Ну-ну, мальчик, не ерепенься. Давай по-хорошему. Ты сразу всё говоришь, мы тебя отпускаем. К маме и папе.

За спиной тусклого загоготал то ли Костыль, то ли Татарин, но тусклый чуть повернул голову, и гогот сразу смолк.

— Где Савельев?

— Да пошёл ты! — выпалил Кир. — Так я тебе и сказал!

И тут же его как обожгло — откуда? Откуда он знает, что Савельев жив? Веселов этого не знал. Не мог знать. И Татарин с Костылем… да никто, никто не знает…и как будто в ответ на эти неявные мысли мужчина рассмеялся, сухим, дробным смешком, подтверждая его догадку. И Кирилл понял, что он налажал. Его взяли на понт и обвели вокруг пальца, как последнего лоха. И он сдал, сдал Савельева. То есть почти сдал, потому что дальше выбить из него всё — это лишь дело техники.

— Ну что ж ты за глупый щенок, Кирилл Шорохов? — тусклый изучающе посмотрел на него, поднялся и бросил, кажется, Костылю. — Давай, только аккуратно.

…Судя по всему, Костыль бил кастетом, тяжелым, с заостренными шипами, какой-то умелец сделал — Кир даже когда-то сам держал его в руках, разглядывал. Бил методично, уверенно, с оттяжкой, получая удовольствие. Боль, которая сначала накатывала волнами, превратилась в единое целое, даже не вцепилась, а прошла сквозь него, угнездилась где-то внутри, слилась с его телом.

— Ну хватит.

Удары прекратились. Кир лежал на полу, свернув голову на бок, и видел только ноги, стоявшие перед ним. В аккуратных тёмно-серых брюках. С тошнотворно ровной стрелочкой.

— Поумнел? — поинтересовался мужчина.

— Пошёл ты, — опять прохрипел Кир.

— Просто скажи, где Савельев и всё.

— Можете сразу убить.

Кирилл сам удивился равнодушию в своём голосе. Ему было как-то… всё равно что ли. Он уже понял, что не скажет, где прячется Павел Григорьевич. Побои он выдержал, а больнее… больнее вряд ли будет. Так что пусть…

— Конечно, убьём, Кирилл, можешь не сомневаться, — мужчина присел перед ним на корточки и стал разглядывать его. С интересом. Как забавную зверушку в клетке. — Но не сразу. Сразу не так занятно, и потом… смерть же по сути — это избавление. От боли, от страданий. Смерть — это конец. Но ведь и конец, милый Кирилл, может быть разным. Может быть быстрым и безболезненным, а может быть длинным и мучительным, ты даже себе не представляешь, насколько. Впрочем, это дело вкуса, конечно.

Мужчина протянул к нему руку, и Кирилл почувствовал на своей щеке холодные пальцы.

— А ещё есть кое-что похуже собственной смерти, — пальцы медленно заскользили вниз, остановились на горле, там, где трепетно билась — пульсировала жилка. — В жизни, милый мальчик, есть кое-что намного страшней смерти и сильней боли. Намного страшнее и намного сильней. Например, когда опасность грозит тому, кто тебе дорог. Так что это только начало, мальчик. Отдыхай пока. Впереди у нас много всего интересного.

Мужчина встал и отошёл от Кира к двери. Кир не очень понял, что хотел сказать ему этот тусклый, боль мешала думать, а может и помогала не думать — кто знает.

— Кляп ему вставьте, чтобы не орал.

И опять Кир ничего не успел сообразить, его рывком приподняли, и сильные руки Татарина, пахнущие чем-то жирным и прогорклым, засунули ему в рот вонючую тряпку. Потом его опять, как куклу, бросили на пол, ударили ногой в живот, ещё раз, ещё.

— Ну хватит, Игорь, хватит, — лениво сказал тусклый. — Мальчик должен быть в сознании, иначе как он сможет по достоинству оценить весь драматизм момента. А теперь идите оба сюда.

Тусклый поманил пальцем, и Татарин с Костылем, словно ведомые волшебной дудочкой крысолова, приблизились к нему. Кир, обездвиженный, с вонючей тряпкой во рту, следил за ними. Теперь резкая вонь от тряпки и постоянно накатывающая тошнота отгоняли боль, и Кир отчётливо слышал и понимал всё, о чём говорят эти двое отморозков и тусклый, которого Татарин уважительно именовал Антоном Сергеевичем.

— А теперь у вас задача номер два, посложнее, чем мальчишку взять. Нужно разыграть всё, как по нотам. Сейчас сюда приведут Савельевскую девчонку, и, если вы лоханетесь, остаток я вам не заплачу. И так я за вас всю черновую работу, считай, сделал.

До Кира дошло не сразу, а когда дошло, он дёрнулся, замычал. Ника! Эта мразь говорит про Нику.

Тусклый или как там его, Антон Сергеевич, заметил это. Удовлетворённо хмыкнул.

— В смысле приведут? — подозрительно спросил Костыль. — Тут кто-то ещё будет? Мы так не договаривались…

— Тихо, тихо, всё под контролем. Баба одна приведёт. И если я не ошибаюсь, хорошо вам знакомая. Игорь так точно её знает.

— Кто такая?

Киру со своего места было плохо видно, но то, что Татарин напрягся, это он уловил.

— С тобой, Игорь, вчера девушка одна была.

— Где была? У Васи на хазе что ли?

— Там, да. Вот она Савельеву сюда и приведёт.

— Ленка что ли? — Татарин явно тупил. А вот Костыль, который был поумнее и похитрей приятеля, сообразил сразу.

— А зачем нам тут, Антон Сергеевич, лишние свидетели. Чтоб Самойлова потом пошла языком трепать. У баб нигде ж не держится. Слягавит она нас.

— Зришь в корень, Андрей.

Мозги Кира, затуманенные болью, вонью от тряпки и главное страхом за Нику, не успевали ничему удивляться, ни тому, что Костыля, оказывается, зовут Андреем, ни тому, что здесь каким-то боком замешана его бывшая, Ленка Самойлова.

— Я чего-то не понял, о чём базар? Вы чего, мою бабу мочить собрались?

— Успокойся, Игорь, — иезуитская ласковость в голосе тусклого не предвещала ничего хорошего. — Твоя баба, тебе и решать. Только, когда будешь решать, помни, что она ноги не только перед тобой охотно раздвигает.

— Хорош семёрки плести.

— Да не мельтеши, — прервал его Костыль. — Сам говорил, что она финтит чего-то и постоянно стрелки переводит. Говорил же?

— Ну говорил.