— Это не больница, а скотный двор! — возмутился мой официальный жених и гаркнул в коридор так, что стекла в окне затряслись, — Кто-нибудь! Тут пациент кровью истекает.

Потом буркнул уже тише и злее:

— Чертовы англосаксы! Капельницу поставить не могут! Хозяева мира, мать вашу!

И вдруг словно развеселился, подмигнул мне и сообщил совсем другим радостным тоном:

— Не переживай Машка. Отец за нами самолет выслал. Завтра уже будешь в Москве долечиваться.

Глава 19

Марко

Я замер, не понимая, что делать дальше. За минуту до этого Маша выстрелила мне в мозг контрольным «Нам не нужно больше видеться», а ее псевдо-жених добил «Завтра будешь в Москве». Отлично история развивается!

И руки ее в крови. Как такое возможно? Что там у нее с капельницами? Почему я не заметил, чертов эгоист. Полез обниматься, а она… Мысли путались. Что она сделала? Ведь никто из предыдущих посетителей ничего не заметил. Значит что-то случилось, пока именно я был в ее палате. Но я сейчас плохо соображал. В висках стучало навязчиво «Никогда» и «Завтра будешь в Москве». У меня собрались отнять Машу.

Маша, хвала небесам, тоже немало удивилась, а вовсе не обрадовалась предстоящему путешествию.

— Зачем ты ему сказал?!

С нарастающей радостью в груди я видел, что теперь моя девочка разозлилась по-настоящему. Такой я ее и не видел раньше. Валькирия в пылу сражения.

— Прости, Марко, — она повернулась, губы ее растянулись в слегка виноватой улыбке.

Но кого она хотела обмануть! Я видел, как ноздри ее раздувались от нетерпения заорать на этого придурка Платона, который с растерянным видом изображал того самого неудачника викинга, узревшего, что Валькирия на всех парах летит именно к нему.

Я склонил голову, словно не понимая, чего от меня хотят. Повисла пауза. В которой шумно дышали двое, а я хлопал невинными глазами.

— Не мог бы ты выйти. Я хочу поговорить с Платоном на русском. И боюсь, тебя несколько смутит, что ты ничего не поймешь.

Могу себе представить, что она готовилась ему сказать с таким-то свирепым лицом. На будущее: постараюсь ее не злить. Отчасти поэтому я встал и пошел вон из палаты. Маша не стала дожидаться, пока я совсем смоюсь, за спиной я услышал длинные переливающиеся друг в друга слова, которые можно было бы петь как музыку. Все-таки русский язык очень красив на слух. Обязательно выучу его после того, как закончу колледж. Платон что-то крякал в ответ, совсем как раненая утка. Его я не слушал. Тем более, что он, кажется, производил одни междометья. В дверях я столкнулся с толпой медсестер, которые летели в палату с решительными лицами. Они меня чуть не опрокинули.

— Что там? — к Алу на лицо вновь вернулась мимика.

Последние сутки он словно маску носил, даже глазами моргал механически. Видимо его частично парализовало от переживаний. Но теперь, когда Маша нашлась и идет на поправку, он опять начал походить на живого человека. Даже бровью дернул.

Мия и Эльза тоже подскочили ко мне с немыми вопросами на лицах. Впрочем, за мной почти сразу же вылетел красный как вареный омар Платон. И все мы обратились к нему.

— Ничего, — он выдохнул и с трудом нацепил на физиономию свою противную сальную ухмылочку, — Покричит и согласится.

Как будто ему пофиг. Только вот ему так точно не было. Я бы сказал, что его потряхивало, как будто он пережил землетрясение и чудом уцелел. Я шагнул к нему с твердым намерением заехать кулаком прямо в его эту ухмылку.

— Что за идиотская идея?! — я и не знал, чту умею рычать, а вот получилось без репетиций. Видимо устрашающе, потому что этот увалень застыл и растеряно заморгал. И, святые угодники, ухмылочка сама сползла с его лица. Даже бить по ней не пришлось. Я развил мысль, потому что кто его знает, у Платона, как по мне, проблемы с распознаванием речи, — Зачем тащить Машу в Москву? Тебе плевать, что ей тяжело лететь в таком состоянии? Да и зачем? До конца недели она придет в себя даже без лекарств. Ей просто нужно отлежаться.

— Ты же не врач! — попытался он спорить.

Но я сжал кулаки, а вместе с ними и зубы. И процедил, не потому что хотел напугать еще сильнее. Просто реально едва сдерживался, чтобы не повалить это самоуверенное ничтожество и не надавать прямо здесь по его тупой морде.

— В отличие от тебя я слушал врача. И он ничего не сказал о том, что Машу следует немедленно эвакуировать в Россию! Как раз наоборот. Он рекомендовал ей покой.

— Он хочет увезти Марию в Сибирь? — удивился Ал, в данный момент встрявший вообще не кстати. Да еще со своими странными познаниями в географии. А ведь такие надежды подавал в младшей школе по этому предмету.

Мы все, включая девчонок глянули на него с удивлением. Ответил Платон.

— Ты что, империалист, не вся Россия — Сибирь! Москва вообще в Европе, что б ты знал.

Ал с трудом подавил желание поднять и вторую бровь. В конце концов, до появления Маши мы с ним вообще не интересовались, что лежит к востоку от Германии. Сибирь там повсеместно или пустыня с оазисами, какая разница? Теперь все изменилось, конечно. Все-таки Россия — родной дом самой желанной для нас девушки. Но вот некоторые атавизмы дурного образования все-таки налицо.

— Это все не важно, — Эльза втиснулась, между нами, с необыкновенным упорством. А мне она представлялась девицей скромной. И все-таки почему она кажется мне знакомой? — Платон, ты можешь объяснить, зачем, везти Машу в Москву?

— Да блин! — он выкрикнул с истеричными нотками, — Это не я! Это решение отца.

— Отец Маши… — начала было Мия, но я ее резко перебил, потому что не хотелось увязнуть в объяснениях.

— Так решил Каримов старший.

И мы все снова посмотрели на Платона.

— И на кой черт ты ему вообще что-то рассказал? — выдвинула ему наш общий вопрос неугомонная Эльза. Ну надо же какая решительная девица оказалась.

Платон повращал глазами, пораздувал ноздри, но желаемого эффекта не добился. Никто не устрашился настолько, чтобы оставить его в покое. Поэтому он вздохнул и буркнул:

— Ничего я ему не сливал, понятно? Ему настучали.

Мы удивленно переглянулись. Ал все-таки не сдержался и вскинул на полдюйма вверх обе брови. Неслыханная эмоциональность для английского аристократа.

— Кто? — Мия не была английским аристократом, а потому вскинула брови на всю катушку. Они у нее чуть с лица не слетели.

— Знал бы, удавил! — Платон ожесточился