Одна добрая пожилая женщина подошла к Вайолетт и слегка коснулась ее руки, подталкивая к вилле. Вайолетт покачала головой. Она собрала все силы, чтобы заставить свое тело двигаться, выполнять ее команды, и медленно двинулась туда, где лежал Аллин. Кровь, насквозь пропитав его манишку, просачивалась в траву. Неуклюже опустившись рядом с ним, она взяла его руку и прижала к своей щеке его слабые, вялые пальцы. Чуть покачнувшись, Вайолетт закрыла глаза, но не смогла удержать слез, теплые капли которых увлажняли затверделые мозоли его большого и указательного пальцев, а потом и его ладонь.

Веки Аллина дрогнули и приоткрылись; его серые глаза (взглянули на нее с такой любовью, что, казалось, он хочет запечатлеть в них ее образ, прекрасное предсмертное видение. Он слегка поморщился и спросил так тихо, что она скорее угадала, чем услышала:

— Ушли?

Вайолетт лишь кивнула. Она не могла выговорить ни слова, словно комок застрял у нее в горле.

— Это я виноват. Они следили за мной. Я должен был вести себя осторожнее.

Его рука холодела. Вайолетт попробовала совладать со своим голосом.

— Пожалуйста, — сказала она, — пожалуйста, не надо.

Что она имела в виду — то ли не позволяла ему говорить, то ли просила не покидать ее, не умирать? Она и сама этого не знала.

Его взгляд слегка затуманился, но вновь прояснился, словно подчиняясь усилию воли. Он попытался улыбнуться, однако у него это плохо получилось.

— Я… принес бы тебе цветы… но из-за спешки…

— Неважно, — прошептала она.

— Розмарин… — Его тихий голос плыл по воздуху, словно легкая паутинка. — На память. Дай бог, любовь моя…

Он умолк, глаза закрылись. Из уст Вайолетт вырвался пронзительный крик, полный боли, но она не могла его остановить. Боль пронзила все ее тело, сокрушая и разрушая все на своем пути, накрыла ее темной волной нестерпимой муки, скрутила, смяла, вынесла к какому-то дальнему берегу ее сознания, где оставила — страдающую и беззащитную. Раздавленная этой безжалостной болью, когда каждое прикосновение добавляет страданий и каждый звук усиливает юс, она пыталась оттолкнуть руки, которые подняли ее и понесли прочь от того места, где она хотела остаться. Она слышала чьи-то голоса, но не узнавала их, чувствуя лишь влажность своей горячей крови, вытекающей из нее, словно из раны.

Потом пришло спасительное забытье, к которому она так стремилась, умоляюще простирая руки, потому что больше не могла вынести этих мук…

— Ваша дочка такая прелесть. Bella, molto bella.

Вайолетт повернулась к Марии и улыбнулась, увидев трогательную картину, которую являл собою крошечный младенец в мягком белом вязаном одеяльце, лежавший на коленях у Марии. Маленькое личико малышки было ангельски спокойно во сне, прелестно очерченный розовый бутон ротика еще влажен от молока. Крошечные веки, прикрывающие темные глазки, опушены густыми ресницами, изящно изогнутые тонкие дужки бровей придавали им выразительность; розовое личико обрамляли мягкие завитки светло-каштановых волос. Да, девочка прелестна, она будет ей радостью и утешением.

— Bella Giovanna, — негромко продолжала Мария, — я так горжусь, что вы дали ей это имя. Она, — Мария еще понизила голос, — она очень похожа на итальянского младенца.

Вайолетт прикрыла глаза от боли. Теперь она, хотя и с трудом, могла выносить ее, потому что знала: рано или поздно она пройдет.

— Да, — отозвалась Вайолетт так же тихо.

Она обратила свой взор к дневнику, лежавшему на столе, уже новому, в красивой обложке из темно-красного бархата, украшенной тисненым узором и окантованной медной рамкой. Этот альбом племянник Марии отыскал для нее во Флоренции. Все последние дни Вайолетт заполняла его, стремясь восстановить прежние записи, старательно воссоздавая те дни, переживая их заново, иногда всецело переносясь в прошлое, что давало ей возможность ускользнуть от неизбежного настоящего.

Заполнение дневника, воспоминания занимали ее время, давали ей какое-то занятие. Но более всего Вайолетт хотела запечатлеть в своем дневнике все события прошедшего года. Она не могла отказаться от подробного описания дней, проведенных с Аллином, только лишь из страха перед злобой наемных убийц. Она делала это не только для себя, но и для дочери Аллина.

Мария кашлянула и, продолжая смотреть на ребенка, заговорила снова:

— Я не рассказала вам о похоронах. Заупокойную мессу отслужили очень торжественно, священник сказал хорошие, добрые слова, дающие утешение. Пришло много скорбящих… и было много цветов.

Вайолетт глубоко вздохнула и задержала в груди воздух, борясь с собой. Не желая давать волю слезам, она поспешно спросила:

— Где его похоронили?

— На холме у церкви, среди могил моих родственников. На его могиле установили большую красивую плиту, украшенную гравированными розами и побегами розмарина, а над плитой — фигурку стоящего ангела.

Вайолетт не могла говорить, они долго молчали. В окно дул ласковый весенний ветерок, шевеля занавески над постелью. Холмы вдали были подернуты туманом, но лучи солнца делали яркими их приглушенные охряные, ржавые, пыльно-зеленые тона.

После нескольких вздохов Мария заговорила снова:

— Врач сказал, что сегодня вы можете немного пройтись.

— Правда?

Днем раньше Вайолетт разрешили немного посидеть в кресле у окна. Роды были трудные, она потеряла много крови; ее жизнь была в опасности — по крайней мере, так ей сказала Мария, сама Вайолетт не помнила ничего. Опасались также за ребенка, но Джованна вступила в этот мир с яростным криком протеста против того, что ее слишком рано вытолкнули из ее теплого убежища. Поначалу девочка была бледной, но скоро порозовела и, совершенно как дети, родившиеся вовремя, с первого же раза стала сосать грудь, предложенную ей три недели назад, и каждое кормление жадно ела до тех пор, пока не засыпала.

— Вы должны постараться, — сказала Мария. — Он нетерпеливо ждал вас все это время. Он хочет видеть вас сегодня, и если вы не придете, он сам встанет, а этого ему нельзя делать, по крайней мере, еще неделю.

— Да, он так и сделает, даже если это его убьет. — Голос Вайолетт прервался, и улыбка медленно угасла, словно выгоревшая свеча.

Мария дотронулась до руки Вайолетт и пожала ее, хотя глаза ей застилали невыплаканные слезы.

— Да, мужчины глупы. Но мы ведь любим их именно такими, правда? Так пойдемте же. Я уложу малышку и помогу вам.

Мария, поддерживая, вела ее до дверей спальни, пока Вайолетт не перестала ощущать предательскую слабость в коленях и не почувствовала себя увереннее. Было так странно, что она снова может двигаться с привычной гибкостью и грацией, так странно класть руку на живот и чувствовать, что он плоский. Впервые за долгое время ей стало интересно, как она выглядит. Мария расчесала ей волосы и просто распустила их, и они золотисто-каштановым водопадом струились по ее спине, но Вайолетт не смотрелась в зеркало и не знала, выглядит ли она болезненно бледной или разрумянилась от затраченных усилий.