— Господи, как это похоже на сегодняшний день, — чуть не завопил Костя и тут же спохватился: — Неужели все действительно так?!

Я тоже был потрясен таким суровым приговором. Самое грустное было то, что Назаров ничего нового вроде бы и не сказал. На каждом углу сегодня поджидает тебя тревожная весть, и почти каждый второй гражданин нашего отечества стенает: "Да разве можно жить в этой проклятой стране?!" И все-таки в назаровском рассказе был и какой-то другой тайный пласт, который едва проглядывал сквозь толщу вынесенных обвинений. И по мере того как я слушал Назарова, во мне зрел какой-то протест. Ласкало душу просветленное упование на чудо. Этому чуду суждено явить себя. Как ураган оно пронесется по стране и сгинет тогда непотребная нечисть с этой суровой земли с жестоким климатом, с армиями зловещих чиновников, с надвигающимися бедами: голодом, холодом, болезнями!

Точно уловив трепет моей души, Назаров вдруг улыбнулся по-доброму и, обращаясь почему-то только к Косте, сказал:

— У моего приговора есть счастливый конец. Представьте себе, этот же адвокат дьявола в лице иноземца Беринга в конце главы заявляет: "Я люблю эту страну, с удивлением и уважением отношусь к этому народу". И вот его доводы: "Природа, представьте себе, тургеневский пейзаж — ближе всего к Богу. Песни, музыка, искусство, человеческая любовь — ближе всего к Богу…" Я в связи с этим вспомнил Оскара Уайльда: "Именно в заснеженной несчастной России должен быть Христос". Русская душа полна человеческой теплой любви. То, что я люблю в России, пишет Беринг, имеет не варварский или экзотический характер, а представляет собой нечто вечное, общезначимое и великое — это любовь к человеку и вера в Бога…

— И какой же вывод следует сделать? — с облегчением спросил я.

— Вывод прост. Когда-то Бердяев заметил, что Россия должна была пройти через большевизм, а сегодня я готов доказать, что Россия пройдет через свой новый апокалипсис. Важно стойко выдержать надвигающиеся новые испытания.

— Будет новый апокалипсис? Это что, закономерность? — спросил подошедший Шилов.

— Если хотите, считайте так. Он уже несется, этот кровавый смерч. Только мы не хотим его замечать. Каждый день мы читаем о том, что молодые люди закопали живьем своего товарища, убили родственника, утопили девочку, распяли инакомыслящего. Поджоги, грабежи, убийства, самосуды, расстрелы невинных — это совершается каждый день, каждый час, каждую минуту — и никто даже не пытается определить причины этих зловещих преступлений. Как будто так и надо. Это и есть суровые предзнаменования наших еще более жестоких трагедий…

Этот спор между Назаровым и Поповым в какой-то мере отражал некоторые стороны современной полемики между утопистами и реалистами.

Если раньше утопизм проявлялся в стремлении отдать все силы построению идеального общества с добрыми отношениями, с развитой культурой, с утверждением высших общечеловеческих идеалов, то нынешний утопизм сохранил все эти чаяния, исключив лишь социалистическую подоплеку, заменив ее богостроительством, где трансцендентные начала противопоставлялись казарменному коллективизму, насилию, аморальному укладу жизни страны с его коррупцией, хищничеством и ложью. Назаров отрицал любой утопизм, как прошлый, так и настоящий. Люди типа Назарова считали, что зло вечно, что оно сильнее добра, и если высшие силы существуют, то они делают все возможное, чтобы это зло продолжало смущать людские души.

Утопизм Попова был основан на той святости, которая веками складывалась и развивалась в России, была ярко выражена лучшими ее сынами: Достоевским и Бердяевым, Лосским и Вышеславцевым, Мережковским и многими другими. Назаров любил Попова за его кристальную честность. Он тоже верил в торжество великих общечеловеческих идеалов, в мессианскую роль своего отечества.

Поводом для спора стали слухи о том, что к власти на предстоящих выборах может прийти Касторский со своей командой. Сначала в адрес Касторского со стороны Попова и Кости посыпались проклятия: за что же такое наказание стране! Назаров пожимал плечами, давая понять, что не видит разницы между нынешними грабителями-воротилами и потенциально новой командой. Больше того, он считал, что именно такие деловые люди, как Касторский, смогут вывести Россию из социального и экономического кризиса.

— А как же быть с утверждением выдающегося русского мыслителя Ивана Александровича Ильина, который говорил, что Россию способны вывести из кризиса три кита: Любовь, Свобода и Предметность, то есть созидательная деятельность? Касторским не нужны эти киты? — нахмурившись сказал Попов, призывая меня и Костю к себе в союзники. Я в знак согласия кивнул. Назаров ответил с явным нажимом:

— Если внимательно посмотреть на "китов" Ивана Ильина, которые должны вывести Россию из кризиса, то все они окажутся объективными закономерностями. А что касается последнего кита, то есть деятельности, то управление таким китом под силу лишь таким людям, как Касторский, предприимчивым, деловым и, кстати, знающим толк и в любви, и в свободе…

— Значит, отрицая примат духовности, вы все же видите в ней объективную закономерность? — спросил я.

— Во-первых, я не отрицаю духовность, больше того, она вместе с этими закономерностями дана нам свыше, хотя это не точный термин. А во-вторых, Россия обречена на выход из кризиса, если мы, конечно, правильно оцениваем ее место в историческом потоке. И ее спасут не говоруны, а деловые люди, способные пойти не по тоталитарному пути, а по демократическому. Сейчас все просят: "Дайте денег!" Шахтеры и военные, учителя и врачи бастуют и кричат, чтобы им регулярно выдавали зарплату. А откуда взять деньги, если стоят фабрики и заводы, если никто толком не работает. Так называемая любовь и свобода могут утверждаться лишь в том случае, если всем будут обеспечены рабочие места и с помощью деловых людей, именуемых дельцами или организаторами, будут вырабатываться экономические ресурсы, создаваться национальное богатство.

Как ученый, я обязан допускать, что прежние часы России уже остановились, и дальше начинается новая жизнь великой страны в виде суверенных маленьких государств…

— Возврат к удельным княжествам?

— К самостоятельным штатам или к кантонам в духе швейцарского варианта, — ответил Назаров. — Но я это не утверждаю. Скорее такие прогнозы напоминают лишь условный сценарий будущего, и это вовсе не научное предвидение.

— А я в жизни вижу другие закономерности. Мы много говорим о духовности, а страна — огромная воровская держава. Почему же при всей нашей духовной направленности воровство у нас чуть ли не нравственная норма? — Костя был в последние дни склонен к максималистским обобщениям. Особенно его волновали такие проблемы, как массовые хищения, коррупция и лицемерие властей.

Неожиданно для нас Назаров стал если не защищать хищничество, то по крайней мере призывать к своего рода снисходительному отношению к своеобразию таких явлений, как воровство. Он сказал:

— Воровство, или, по мысли Фридриха Энгельса, наиболее примитивная стихийная форма протеста против частной собственности, а я бы сказал, против собственности вообще, — это норма для большинства стран мира. Сегодня воровство составляет более половины регистрируемых преступлений. То есть воровство не только норма для России, но и для США, Франции, Швеции и для других государств. Формы воровства разнообразны, и в каждом государстве имеется своя специфика. Российская особенность воровства — присвоение государственного или общественного имущества. В настоящее время девять десятых национального богатства исчезло вместе с социалистическим строем.