С этой минуты движение масс приняло новый вид. Заключив из письма Флесселя, что к вечеру войсками будет сделано нападение на город, начали отчаянное приготовление к защите. На всех улицах закипела работа: всюду раздавался стук топоров и молотков, причем с одинаковым рвением участвовали все: мужчины, женщины, дети, даже священники и монахи. Мгновенно, как по волшебству, были воздвигнуты исполинские баррикады. Мостовые разрушены, а камни вносились женщинами на крыши домов, чтобы служить оружием против имеющих намерение наступить на город солдат. Туда же и для той же цели сносили драгоценную мебель, статуи, бронзовые украшения, даже книги. Перед заставами были вырыты глубокие рвы, чтобы задержать вступление кавалерии. На верху башен были расставлены часовые, которые должны были подать сигнал тревоги, едва вдали будут замечены первые войска.

Мирабо с удивлением наблюдал за этими колоссальными приготовлениями народа к битве. До его ушей доходили условные пароли для разных частей города, бывшие всегда символом свободы. Так, в одном месте паролем служил «Вашингтон», основатель американской свободы. Проходя мимо слесарных мастерских, он видел, с каким невероятным рвением выковывались пики, в другом месте пули, железные шесты. В иных местах, на площадях и улицах, группы людей произносили торжественную клятву, что они своею кровью и жизнью завоюют свободу.

Мирабо вывез прах своего отца из города до Тронной заставы. Тут, на большой дороге, все было так тихо и спокойно, что столичные приготовления и хлопоты показались ему преувеличенными и даже, быть может, излишними. Однако вместе с тем парижское движение с такою силою побороло его, что он стал раздумывать, в праве ли он в такую минуту, когда неизбежная катастрофа уже тут, или может наступить в каждое мгновение, покинуть город? Доверие, внушаемое ему человеком, правившим колесницей, служило ему ручательством, что тело отца и без его сопровождения будет доставлено по месту назначения.

– Прощай, отец мой! – проговорил он, наконец останавливаясь. – Обязанность к отечеству освобождает теперь от обязанности к отцу. События дня зовут меня в роковое смятение. Пусть же мертвые хоронят своих мертвецов!

Он простер еще раз на прощанье руку к гробу и, с бурной поспешностью повернув обратно, скоро очутился вновь среди неудержимо прибывающего людского потока парижских улиц. Весь Париж казался одной мастерской. По всем улицам и домам шла работа, и все эти бесконечные приготовления к бою совершались с таким спокойствием и достоинством, что среди них Мирабо почувствовал себя ненужным. Он решил остаться в Париже до наступления ночи, а затем на хорошей лошади поспешить в Версаль, чтобы доложить национальному собранию о положении вещей, очевидцем которых он был.

На площади ратуши он встретил Камиля Демулена, бледного, в одежде, забрызганной кровью, и от усталости едва влачившего свое тяжелое ружье. Узнав Мирабо, он улыбнулся и поклонился ему доверчиво, почти по-товарищески.

– Славно вы хозяйничали сегодня, Демулен, – сказал Мирабо. – Но не сдержали данного мне слова, что, возбуждая движение в Париже, не будете устраивать кровавых оргий!

Демулен улыбнулся, отделался каким-то словцом и смешался с толпой.

Мирабо направился дальше, но тут же увидел себя среди своих друзей: Клавьера, Дюмона и Дюроверэ, сердечно его приветствовавших.

– Я давно уже удивляюсь, не встречая до сих пор трех женевцев в кровавом народном парижском потоке, – сказал Мирабо, пожимая им руки. – Вы появляетесь здесь передо мною, точно три парки, держащие нить судьбы Франции в своих руках.

– Мы сейчас из Версаля, – отвечал Клавьер с оживлением. – Там гораздо веселее, чем здесь. Двор там устраивает пиршества в то время, когда здесь, в Париже, народ собирает всю кровь своего сердца, чтобы брызнуть ею в лицо тирании.

– Что же это за пиршества? – спросил пораженный Мирабо.

– На террасе версальской оранжереи идет теперь такое веселье, как никогда, – отвечал Клавьер. – Там наш друг Мирабо может видеть, что такое королевство. Там оба полка, Royal-Allemand и Royal-etranger[19], предназначенные рубить народ, приготовляются к этим деяниям, играя великолепнейшую музыку для танцев, а немецкие солдаты, эти полускоты, вальсируют, как воплощенные черти. Вино, конечно, льется рекой, потому что для гражданской войны годится лишь пьяный солдат. Каннибальское ликование солдатчины потрясает весь Версаль, а с террасы самые прелестные, нежные ручки рукоплещут от восторга. Там стоит королева, граф Артуа, там стоят принцы и принцессы благородного королевского дома, там Полиньяки и вся знатная дворня, и все они – счастливые зрители пира в честь будущей победы над народом, так как двор твердо решился действовать сегодняшней ночью. Если не встретятся препятствия, то страшный бой против столицы разразится ровно в полночь.

– А король тоже показывался при этом? – спросил Мирабо.

– Король сидит в своем кабинете и мудрствует над своим несчастьем, – возразил Клавьер. – Он настолько благороден, чтобы расстройство Франции считать своим собственным несчастьем. Ваше доброе национальное собрание посылает к нему депутацию за депутацией, но он всегда отвечает уклончиво. Так, на требование отозвать войска он говорит, что войскам на Марсовом поле приказано держаться вдали от Парижа. Национальное собрание держится твердо и с достоинством, но участь его зависит, конечно, от участи столицы. С первым нападением на Париж будет наложена рука и на национальное собрание.

– Кроме того, граф Мирабо, существует список опальных, – начал Дюмон, – и ваше имя в нем не забыто. Но двор позаботился поместить вас в хорошее общество. Одновременно с вами, как только начнется сражение, должны быть арестованы Сийес, Шапелье, Лафайетт, Ламет и многие другие. Уже несколько дней как эти господа проводят ночь не дома, а в зале заседаний, где чувствуют себя гораздо безопаснее. Зал заседаний день и ночь окружен громадной толпой народа, в мрачном, суровом безмолвии ожидающей лишь слова, чтобы, невзирая на стоящих перед дворцом гусаров и лейб-гвардию, начать избиение, которое едва ли пощадит самого короля и весь королевский дом. Видите, Мирабо, с чем вам приходится считаться при ваших нежных побуждениях поддержания монархического принципа.

– О, – возразил Мирабо с пылающим взором, – я буду всегда монархистом лишь именем народа и ничьим больше! Если настанут такие ночи, какою должна быть сегодняшняя июльская ночь, то виновною будет монархия, народ же будет прав. Из этой вооруженной борьбы образуется новый порядок вещей, и кто знает, каким именем будет он окрещен!

Дойдя до улицы, на которой Мирабо оставил свою лошадь, он покинул друзей и помчался на большую версальскую дорогу. Не встретив никакого препятствия со стороны войск, расположенных между Парижем и Версалем, он с рассветом был уже в Версале и немедленно отправился в зал заседаний. И по пути, и в Версале все было спокойно. Как видно, тревога в Париже была преждевременна. На эту ночь ничего не предпринималось.

В национальном собрании вчерашнее заседание было прервано лишь для нескольких часов отдыха. Многие депутаты провели ночь в зале заседаний. Никто не спал, все с величайшей тревогой ожидали утра.