– Но именно третьим сословием руководят такие головы, как граф Мирабо, – произнесла королева с поспешностью.

– Граф Мирабо вовсе не так зол, – возразил де ла Марк, улыбаясь. – Я надеюсь даже, что он будет однажды величайшей защитой королевской власти во Франции.

– При каждом слове о графе Мирабо я испытываю всегда необъяснимый страх и отвращение, – сказала королева с каким-то особым возбуждением. – Отчего ваше величество не соизволили удалить его отсюда, назначив его послом в Константинополь или другое отдаленное место, что он охотно бы принял?

– Я не могу вести переговоры или борьбу со всеми противниками в отдельности, – сказал спокойно король. – Это походило бы на поединок… Однако пора, кажется, идти в собрание. Их королевские высочества, граф Прованский и граф Артуа, пойдут со мной. Поручаю герцогу де Лианкуру отправиться вперед в Salle des Manus и, вслед за открытием заседания, объявить, что мы сейчас прибудем лично.

Сказав это, король отпустил присутствующих. Королева нежно простилась с ним. Никогда еще не видела она своего супруга таким решительным и уверенным, и это как будто даже ободрило ее новой надеждой. Но в ту же минуту опять все сомнения и заботы стеснили ей грудь, и она печально, с поникшей головой, удалилась в свои покои.

Тем временем в открытом ранним утром заседании национального собрания начались бурные прения о новых мерах обращения к королю. По прочтении нескольких проектов адреса к королю вдруг поднялся с места Мирабо, чтобы весь этот набор бесполезных фраз, делавшийся ему невыносимым, прервать силою своего неотразимого слова.

Поспешно взошел он на трибуну, и могучее, гневное сверкание его глаз как бы освещало его слова. В собрании, бурном и возбужденном сегодня более, чем когда-либо, внезапно наступило торжественное безмолвие. Малейший шепот в самом отдаленном углу залы призывался громовыми возгласами к молчанию.

Обведя собрание своим, точно приводящим в порядок, покоряющим взором, Мирабо начал свою речь голосом, полный металлический звук которого глубоко, неотразимо проникал в ухо слушателя:

– Господин президент, скажем королю только то, что чужеземные полчища, которыми мы окружены, принимали вчера посещения принцев и принцесс, фаворитов и фавориток, вместе с их ласками, увещаниями и подарками! Скажите ему, что эти чужестранцы – живодеры, налитые вином и золотом, всю ночь своими нечестивыми песнями провозглашали порабощение Франции и с грубыми клятвами не переставали взывать о роспуске национального собрания. Скажите ему, что в его собственном замке придворные не постыдились присоединить свои танцы к звукам этой варварской музыки и что таким образом праздновалась прелюдия новой Варфоломеевской ночи. Скажите ему, что тот Генрих, память которого весь мир благословляет, тот его предок, подражать которому он собирался, велел подвозить съестные припасы в восставший и им же осажденный Париж, тогда как теперь его разъяренные советники задерживают подвозимые в изголодавшуюся, верную столицу запасы муки.

Слова эти вызвали в собрании невероятное возбуждение, которое было перебито лишь новым, еще более удивительным событием. Едва Мирабо при несмолкаемых бурных возгласах одобрения сошел с трибуны, как к ней подошел только что вошедший в залу герцог Лианкур и, встав на ступеньку трибуны, возвестил, что король намерен явиться в собрание.

Все были поражены. Покинув свои места, депутаты поделились на группы для обсуждения и предварительного соглашения между собой по поводу этого неожиданного известия. Немногие из них, казалось, искренне радовались и с благодарностью упоминали имя короля, идущего на встречу желаниям народа. В демократической же партии видны были одни лишь озадаченные и недовольные лица. Герцог Орлеанский стоял с Сийесом и Латушем в отдаленном углу залы, и по их мрачным взглядам и сильным жестам видно было, что их досада и нерешительность достигли высшей степени. Они, казалось, упрекали друг друга, что в то время, когда все так далеко зашло, ничего не было предпринято против возможности примирения короля с народом. Еще смущеннее и печальнее было выражение лиц у дворянства и придворной партии. Здесь на предстоящее появление короля смотрели, как на его желание покинуть своих друзей.

Посредине собрания сегодня, как и всегда, было много членов парижских и версальских клубов, которые сильно содействовали беспокойному, шумному характеру собрания, как, например, бретонский клуб, считавшийся преданным герцогу Орлеанскому как претенденту на трон Франции.

Окружив герцога, они обсуждали с ним вместе, какой прием следует приготовить королю при его вступлении в собрание.

Вопрос этот был, по-видимому, предметом всех разговоров и совещаний. Тут Мирабо вскочил опять на ораторскую трибуну и воскликнул все покрывающим голосом:

– Мрачное, молчаливое почтение должно быть первым приемом, который мы окажем монарху. В минуту общих страданий молчание народа есть истинный урок королям.

Громовое «браво» встретило это заявление, произведшее самое глубокое впечатление на все партии.

При таком не вполне еще смолкнувшем шуме вошел в залу король, в сопровождении Monsieur и графа Артуа, без всякой другой свиты. Появление его произвело, несмотря на все переговоры и расчеты, такое сильное впечатление, что как только увидели его, то под сводами залы раздались неоднократно повторяемые возгласы: «Да здравствует король!»

Король стоял посреди собрания в простой, непринужденной позе, с непокрытой головой. Он не воспользовался поставленным ему на эстраду креслом, но продолжал стоять без соблюдения какого-либо церемониала и начал говорить с достоинством и поистине отеческою сердечностью.

Как только он сказал, что глава нации, – как он себя называл, – с доверием пришел к ее представителям, чтобы выразить им свою печаль по поводу всего происшедшего и поручить им найти средства к восстановлению спокойствия и порядка, как почти на всех лицах выразилось удовлетворение.

Затем более тихим, почти смиренным голосом король перешел к существованию подозрения, будто самой личности депутатов угрожает опасность. Тоном честного гражданина указал он на свой «известный характер», делающий излишним всякое опровержение столь преступного подозрения.

– Ах! – воскликнул он, – я и себя доверяю вам! Помогите мне в этих трудных обстоятельствах спасти государство! Жду этого от национального собрания.

Тут он с трогательной добротой прибавил:

«Полагаясь на любовь и верность моих подданных, я повелел войскам удалиться из Парижа и Версаля. Вместе с тем поручаю вам и уполномочиваю вас объявить столице о таковых моих распоряжениях».

Король закончил. Речь его прерывалась бесчисленными восклицаниями радости и восторга, под конец же вызвала взрыв всеобщего воодушевления. После нескольких слов благодарности собрания, выраженных архиепископом Вьенским, король собрался покинуть зал. В ту же минуту поднялись все присутствующие, чтобы следовать за королем. Молча выстроилось все национальное собрание в порядке свиты короля и сопровождало его на улицу.

Король пожелал возвратиться во дворец пешком. За ним оживленными радостными рядами следовало национальное собрание. Величие этой минуты покорило, казалось, самых недоброжелательных.