class="p1">И густота приглашений не падает, и можно носиться молнией между конференциями, конгрессами, университетами, телевидениями – и всё время выступать. В этой суете легко замотаться. И одна политическая активность неизбежно тянет за собой ещё десять и сто. А ещё если б весной 1974 я приехал бы в Штаты, как меня рвали и звали, и тогда несомненно получил бы почётное гражданство, – каким бы бременем оно сейчас на меня легло, когда я сюда переселился! Уж тут бы не отбиться так легко, а – участвовать, отзываться, высказываться. Больше почёта – больше хлопот. А так – живи себе свободно, отрешённо, не обязанный срастаться с этой страной.

Ещё и язык. На восстановление и развитие английского пойдёт больше времени, а безумно жаль его, когда по истории революции томятся десятки тысяч ещё нечитанных страниц, когда столько воспоминаний стариковских ждут, – и всё же время писать. Нет смысла отрывать время от русской работы, да и тексты моих выступлений должны быть взвешены и отточены всё равно по-русски.

Да что! – я даже и пейзаж, вот этот вермонтский, вот эти кусочки леса, и даже перемены погоды, и даже игру солнца, неба, облаков – здесь не воспринимаю с такой остротой и конкретностью, как в России. Тоже – как будто на другом языке, что-то стоит между нами.

Не случайна эта пословица: на чужой стороне и весна не красна.

А дома – верю, возобновится. Для того времени и живу, и пишу.

Ещё когда были мы в Цюрихе, одна старая эмигрантка подарила мне крупный цветной фотоснимок высокого качества с поленовской картины: изгибистая малая русская речушка, к мосткам подчалена одинокая пустая лодка без вёсел, тот берег – в диковатой траве и с песчаной осыпью, чуть видна за ней соломенная избяная крыша – и нигде ни человека, никого живого. Печаль, тоска – и сладкая привязанность к родине. Снимок этот теперь всегда прикноплен за моим письменным столом, не нагляжусь.

А вот уже в Вермонт – ещё один эмигрант, из Швеции, прислал, с сертификатом экспертизы, в раме, крупный левитановский эскиз «Дорожки»: заброшенная полевая дорожка, шире тропки, – через прясельные воротца по низкому травяному месту, в пасмурный день. И тоже – никого. И тоже – ах, Россия!

А вот ещё кто-то прислал по почте видовую открытку: в солнечном утре малый пролесок, через не видный нам ручей внизу высокие досчатые лавы с одним поручнем – так и зовут: перейди через нас, вот сюда, на лужайку. И тоже – ни фигурки, но может быть, перейдя, кого-то и встретишь дальше? И сколько же таких чудных местечек в России – где я не бывал, и никогда не буду? Сладкая тоска. (Поставил и эту открытку перед собой на столе.)

Глава 5

Сквозь чад

И вот, кажется, сидеть бы в Вермонте да писать Узлы.

Так нет, перемирия всё равно быть не может: замолчал я – так не замолчат они. Мои американские речи 1975 года, видимо, здорово вздрючили их. Спохватились: если не убили меня вовремя – так надо ж теперь измарать покрепче.

До сих пор продавали советские агентства по всему миру и на многих языках (но не в СССР) книгу моей первой жены[218]. Грубовато она была сляпана, вряд ли они многого ею достигли. Теперь скропали ещё одну книгу, официальное советское издание[219], – значит, впервые решились открыто по СССР двинуть книгу против меня. А мне – ещё долго бы этой книги не увидеть, долго бы на неё не ответить, – да сорвался её титульный автор Ржезач[220] и по почте прислал мне, с торжествующей надписью. И только я её в руки взял – ожгло: отвечать немедленно! Если уже для соотечественников печатают – отвечать!

От самого появления «Архипелага» ждал я, что будут штурмовать в ответ и опровергать его факты. Но поразительно: вот и за пять лет ничего не родили в опровержение, кроме довольно скудных АПНовских брошюр, безплатно раздаваемых в западных столицах. Миллионный, сытый, надрессированный, натренированный сталинско-брежневский пропагандистский аппарат оказался перед «Архипелагом» в полном параличе: ни в чём не мог его ни поправить, ни оспорить. В его распоряжении тысячи перьев, и времени протекло больше, чем я один работал над «Архипелагом», – а ответа нет как нет!

Потому что ответить – нечего.

Вытаскивали бывшего однодельца и бывшего друга моего Виткевича на несколько интервью – сперва американской газете, потом финскому почему-то радио, потом и ещё, ещё кому-то. И сознательный, снова восстановленный член КПСС, Виткевич говорил всё то, что нужно было партийным хозяевам: «В лагерях совсем не было так плохо», «в книге всё искажено и представлено в превратном виде».

И вот, на 215-страничном просторе Ржезача мы узнаём, что Лубянка справедлива, добра, даже чутка, её следователи – «почтенные люди, интеллигентные манеры». «Разве можно утаить пытку целых тысяч или полное исчезновение десятков тысяч людей? Нет, это невозможно. Нет и никогда не будет такой службы госбезопасности, которая сумела бы заткнуть рот всем».

Увы, большевики всегда справедливо заявляли, что для них нет невозможного.

О рядовом лагерьке узнаём от Ржезача: «…охраны почти никакой. Режим очень мягкий, никто никому ничего не указывает», и даже: «заключённые испытывают здесь самое большое блаженство». «В этапах и пересыльных тюрьмах довольно прилично кормят». «Советские лагеря ни в каком смысле не были лагерями смерти», а случалось – производственные бригады кормили даже… «бутербродами с чёрной икрой» (с. 125)!

Но кроме этого светлого соцреалистического очерка хотел бы отважиться авторский коллектив (я думаю: «моё» отделение на Лубянке) спорить и лоб в лоб с «Архипелагом». Ведь сидели ж они целым отделом пять лет над тремя его томами, что-то же надо выдать? А вот.

Я пишу: «Штрафные роты стали цементом фундамента сталинградской победы»[221]. – Так «может быть, капитан Красной Армии Солженицын не знает, что штрафные роты были вооружены лёгким оружием, а отнюдь не автоматами?» (Вот и проговорка: посылались на безответный убой.) «Может быть, он не знает, что под Сталинградом действовали мощные бронетанковые силы и армия Чуйкова?»

А всего-то надо уметь читать. Июнь и июль 1942 южная часть нашего фронта откатывалась опять безоглядно, как в 1941. И после сдачи Ростова сталинским приказом № 227 (27 июля) созданы были и стали быстро набираться из бегущих – штрафные роты. И безвыходный страх попасть в эти роты пересилил фронтовую панику. Так штрафные роты стали цементом фундамента победы.

«В 1918 году вообще не было НКВД [как Солженицын называет], НКВД был создан только 10 июля 1934 года, и никакой “Вестник НКВД” в 1918 выходить не мог. И в этом весь Солженицын, он занимается выдумыванием».