– Меня просто восхищают такие люди, как ты, – настолько оптимистичные, исполненные надежды, – сказал в ответ Бальестерос и поднял свой стакан. – Выпьем за Ракель. Я верю в то, что у нее получится. У нее должно получиться.

Стихотворение – это лес, изобилующий ловушками.

Пробегаешь по строфам, даже не подозревая, что в нем есть стих – всего лишь один, но его достаточно, – стих, который точит когти, поджидая тебя. И все равно, красив он или нет, обладает литературной ценностью или полностью ее лишен: он ждет тебя там, заряженный ядом, искрящийся и смертельный, с берилловыми переливами.

В эти последние дни девушка час за часом проводила в попытках выловить хотя бы один такой стих. Она знала, что шансов почти нет: за такой короткий срок она вряд ли сможет найти и разучить нечто по-настоящему смертоносное, но их успех с дамой номер тринадцать вселил в нее новые надежды.

И сейчас она водила пальцем по строчкам, листала книги, ища проблеск света в чернильной тьме. Стих власти сокрыт среди других, подобно жиле в скале. Требовалась скрупулезная работа геолога, чтобы извлечь его на поверхность и показать отдельно во всем его блеске. Любая ошибка (не заметить какое-то слово, добавить другое) приведет стих в негодность.

Она быстро определила приоритеты. Греческие и латинские классики были очень мощными, но она решила, что не сильна в произношении на этих языках. Шекспир показался ей чрезмерным: если использовать его, не имея специальных навыков, есть риск самой взлететь на воздух. Некоторые терцины Данте, несомненно, обладали достаточной силой, чтобы смести весь шабаш, но она опасалась, что не сумеет продекламировать Данте с требуемым мастерством. Что касается Мильтона, то дамы, в частности Херберия, использовали его для достижения разрушительных эффектов, но только в филактериях. Вступать в бой с Мильтоном было тяжеловато.

Ей нужно было стихотворение, которое обеспечило бы быстрый результат, но при этом относительно легкое для прочтения. Она уже поняла, что не должна искать свой стих среди самых трудных.

Была среда, ночь, но часы в кабинете Бальестероса показывали, что на самом деле уже наступил четверг. У нее оставалось семьдесят два часа. Усталая, она потерла глаза, буквы запрыгали перед ней.

«Шанс… дайте мне только один шанс, и, быть может, мне удастся тебя удивить, Сага».

Она закрыла сборник стихов Эзры Паунда[86] и взяла избранное Дамасо Алонсо[87].

И стала осторожно перелистывать страницы, склонившись над книгой, ярко освещенной направленным прямо на текст светом настольной лампы. Ее не останавливали ни изысканность слов, ни отточенность строф, ни значимость того или иного стихотворения, ни их возможная интерпретация. Ничего из этого она не пыталась уловить. Ей нужен был стих, который ранил бы ее. Она хотела найти в стихах отблеск ножа, острие бритвенного лезвия, твердость алмаза. Хотела обнаружить кинжал слогов, чтобы вонзить его в грудь Саги. Пробегала страницы в поисках серебряной пули, строки, которую можно вложить в патронник рта, чтобы выстрелить ею Саге промеж глаз. Стихотворения были короткими. Она прочла «Новую победу» и перешла к «Ветру сиесты» и «Изначальному». Остановилась на этом последнем:

Захватило дыхание. Она смяла страницу рукой. Потянула лист, едва не вырвав его.

Слова были в высшей степени простыми. Прочла их еще раз:

Она так и знала. Вот оно! Это и станет ее оружием.

Эти два стиха – словно стальной клинок, с которым легко справится даже не натренированная глотка. Всего лишь клинок, но и клинок способен убивать. Секрет заключался в аллитерации тех трех слов, что включали в себя букву «n»: Viento, muelen, pan. Не походившее на них слово agua должно вынырнуть коротким выкриком. Она не знала, каким может быть общий эффект обеих строк, но полагала, что даже она за немногое оставшееся у нее время сможет превратить их в острую стрелу.

Она вышла из комнаты – бледная, глазищи вполлица.

– Хочешь кофе? – предложил Рульфо.

Она отрицательно покачала головой.

– Тебе нужно чего-нибудь поесть.

– И отдохнуть, – вставил слово Бальестерос.

– Со мной все в порядке. – И подняла на них свои огромные черные глаза. – Есть один шанс.

Мужчины, оба, внимательно на нее смотрели.

– Я нашла один простой стих. Думаю, что даже я с ним справлюсь. Когда против тебя шабаш — это, конечно, не более чем выйти на бой с одной булавкой, я знаю. Но дама номер тринадцать дала нам доступ: они будут без защиты. Если у меня получится, то и такая булавка сможет нанести им урон…

– Понятно, – принялся размышлять вслух Бальестерос. – Это как будто у тебя в руках только рогатка, но ты заранее знаешь, что если попадешь в центр мишени, то наверняка их достанешь.

Она кивнула.

– А каковы шансы, что они этого не допустят? – принялся выспрашивать Рульфо.

Девушка глубоко вздохнула, как будто ждала этого вопроса:

– Только один: в том случае, если они обнаружат, что у нас есть доступ. Но это вряд ли, потому что мы действовали сами, без чьей-либо помощи. Заставили выйти последнюю даму. Насколько я помню, нет таких стихов, которые могли бы их предупредить и насторожить. Но это было раньше, понимаешь?.. Ведь не проходит ни дня без того, чтобы не появились… на многих языках… миллионы новых стихов… Или чтобы хотя бы одна из них не научилась по-новому декламировать какой-нибудь уже известный…

– А что, если они обнаружат его – наш доступ? – спросил Бальестерос.

– Тогда они опередят нас… и булавка останется всего лишь булавкой. Но это маловероятно. Обнаружить доступ практически невозможно.

Мужчины переглянулись. После короткой паузы ее последние слова как будто повторились эхом.

– В любом случае, – сказал Рульфо, – больше нам ничего не остается.

Юная Жаклин находилась внутри комнаты без окон, звуконепроницаемой, задрапированной гардинами и устланной коврами, все это алого цвета: это был ее рапсодом – комната для декламирования. У каждой дамы был по крайней мере один рапсодом. Прислуга не имела права туда входить и даже не подозревала о его наличии. Рапсодом располагался в самой удаленной и изолированной части дома, к тому же несколько филактерий, написанных на косяках двери, препятствовали попаданию туда не только прислуги, но и других дам.