Жаклин, голая, стояла на коленях в центре этого небольшого помещения, руки разведены, как при молитве, символ Саги на груди – маленькое золотое зеркальце, свисающее с тонкой шеи. На ней и вокруг нее – на белых бедрах и на ковре – виднелась кровь. Ее кровь. Два длинных и толстых гвоздя вонзались в ее коленные чашечки, и она опиралась на маленькие головки гвоздей, едва сохраняя чудовищное равновесие. Еще пара гвоздей насквозь пронзали ей запястья, торча на несколько сантиметров с другой стороны.

Никакого удовольствия она не испытывала. Как раз наоборот – леденящая, всепожирающая боль терзала ее, и чем дольше она опиралась всем своим весом на торчащие гвозди, тем сильнее становились ее страдания. Губы ее дрожали, лицо покрылось потом; ее сердце и мозг, затуманенные страданием, готовы были сдаться. Конечно же, за пределами рапсодома она на это не решилась бы. Но здесь, внутри, Жаклин была не Жаклин, а другой. Тем, что жило в ее глазах.

И это заставляло ее время от времени заниматься очень неприятными вещами.

«Но совершенно необходимыми, и ты это знаешь».

В некоторых случаях, чтобы декламировать стихи власти, следовало использовать нечто более серьезное, чем вуаль вместо кляпа, танцы до полного изнеможения или какой-нибудь наркотик. Она открыла, что стихи, произнесенные в момент невыносимого страдания, могут порождать самые неожиданные эффекты. Голос, оказывается, чудесный инструмент – он способен передать оттенки самых разных настроений и состояний духа. Он звучит неодинаково при усталости, радости, экзальтации или печали. И звучит совсем иначе при самой изысканной боли. Сконцентрировать в словах это ощущение было равнозначно тысячекратному, нет, в миллион раз усиленному результату. А то, что она наносит себе увечья, Жаклин нисколько не беспокоило, поскольку по окончании сессии ей стоит лишь произнести соответствующую филактерию – и от этих ран не останется и следа.

В данный момент она готовила декламацию своего секретного Элиота.

Ее Элиот должен был прозвучать как никогда раньше – и в рапсодоме, и в мире.

С ума сойдешь, как только подумаешь, что природа услышит слова, которые не произносились так никогда. Она пребывала в таком нервном и взвинченном ожидании этого события, что только жесточайшая боль в коленях и запястьях не позволяла ей растерять свою сосредоточенность. Ее в дрожь бросало от разведывания новых путей, знакомства с новыми вещами, от роли первой в создании или разрушении. Этот новый Элиот был тем последним шагом, который она решила сделать, прежде чем окончательно успокоиться.

Потому что правда заключалась в том, что она беспокоилась.

Ритуал Окончательного Отторжения был назначен на следующую ночь. После него Акелос, эта предательница, будет наконец-то повержена. Никто не сможет лишить Жаклин этого наслаждения. Она уже растерзала ее физическое тело, эту хрупкую анатомию Лидии Гаретти, потратив на это занятие часы – часы неистощимого удовольствия. А следующей ночью она проделает то же самое с ее духом. Никто больше не будет знать об Акелос, и никто ее не вспомнит. Никто теперь не решится налагать вето на решения Саги, и никто больше не предаст ее.

Однако паутина судьбы – сложная конструкция. Тянешь за одну ниточку, а шевелится что-то в противоположном конце.

– После Окончательного Отторжения вы сможете успокоиться, – сказала ей на днях Маду.

Возможно. Всего лишь возможно.

В это утро, незадолго до того, как уединиться в рапсодоме, она собрала совещание с доверенными дамами, сестрами, и первым делом позвала Маду, которой доверяла как самой себе. Маду не была дамой, но скоро, как только появится вакантное место, ею станет. Внешне это была рыжеволосая девушка, но то было всего лишь вместилище, ее обличие. Обличий и разных форм у нее было немало, в том числе и гораздо менее приятных для глаз.

Это она была той девицей, за которой гонялся Рульфо в последний день октября на балу. Маду была не только глазами и ушами Саги, не только ее волей, исполнительницей ее экстравагантных желаний, она была чем-то бóльшим – ее служанкой, ее подругой, ее близняшкой по духу.

Маду была слабостью Саги. И в то же время – ее силой.

Потом появилась новая Акелос. И сказала Саге, что ее стихи не смогли развеять туман будущего. Все пребывает в неопределенности. Костяшки еще не легли на стол, они еще в воздухе. Что же касается остального, то все идет своим чередом. Номер два очень хорошо за всем наблюдает, ничто не может пройти мимо ее взора незамеченным. Номер десять, повинуясь ее приказу, шпионит за шабашем, делая записи о поведении сестер, и она не выявила никакого предательства. Все готово для Окончательного Отторжения, опасаться нечего. Ракель и ее друзья – обычные посторонние без какой-либо защиты. Дамы смотрят на них точно так же, как смотрит ребенок на самую хрупкую из всех игрушек.

После Отторжения они будут уничтожены.

Путь свободен.

Возможно, Маду права. Когда все закончится, она снова почувствует твердую почву под ногами. Но она все же решила обезопасить себя при помощи дополнительной предосторожности – прочтения своего секретного Элиота. Она даже Маду ничего не сказала об этом своем намерении, потому что, несмотря на доверие и дружбу, объединявшие их, она знала, что и Маду способна на предательство.

Уже.

Со сведенными судорогой руками, дрожа от боли, на грани смерти из-за потери крови, Жаклин начала декламировать. Губы ее приоткрылись, и родился резкий, усиливающийся крещендо звук. Она запрокинула голову, и мышцы на ее шее напряглись, словно обретя самостоятельную жизнь. Вонзенные в кости коленей и запястий гвозди до этого момента исторгали крик и слезы, а теперь заставили пробиться стих, и он вышел на поверхность из глубины ее глотки. Она выплюнула его в воздух рапсодома, к самому потолку,

в одной-единственной словесной строчке – сломленной

и агонизирующей.

Как только она произнесла последнее слово, ее глаза закатились. И она некоторое время оставалась неподвижной, с открытым ртом, созерцая нечто, что никто более не мог бы увидеть.

Она не ошиблась. Эффект наступил сразу же. Это были соты. Соты изо льда. Со всеми ячейками, геометрически точно разделенными перегородками. Лед был черным: свет в него не проникал.

Пристальным взглядом обозревала она структуру шабаша. Связность группы, пути доступа в нее. Можно было кое-где подровнять борта, получше укрепить границы, но ничто не колебало эту четкую симметрию, в которой сама она была Маткой.