– Он дорожит вами, потому так осторожен. Дайте ему понять, что вы не так хрупки, как ему кажется, что вы не хотите уйти. Дайте ему это хорошенько понять, так, чтобы двусмысленностей не осталось! Вы обретете хорошего мужа, дитя мое… Я знаю Александра: он, может быть, излишне ожесточен, но он не жесток. Ступайте к нему прямо сейчас! Воображаю, как долго он ждал этого.

Верно, подумала я… Ведь все так просто! Непонятно, почему я так долго помнила тот злосчастный обман. Ну, разумеется, Александр кое-что скрыл от меня. Но он, вероятно, любил меня, раз пошел на такое, – какая бы женщина не сочла такую причину лестной и основательной? К тому же, он признался во всем сразу после свадьбы. Он мог бы молчать, и я до сих пор ничего не знала бы. Он мог бы запросто воспользоваться своими правами, и я даже не протестовала бы. Но он признался, следовательно, он дорожил мною и уважал меня. Он не желал строить наш брак на лжи. Почему я раньше не оценила его поступка?

– Спасибо, отец Ансельм, – проговорила я дрожащим голосом. – Я сейчас же пойду к нему. Большое спасибо!

– Счастливой ночи, дитя мое! – весело ответил священник.

Неужели я иду предлагать себя?

Если бы еще две недели назад кто-то сказал мне, что такое возможно, я бы не поверила. Никогда со мной такого не случалось… А теперь я намеревалась сделать именно это, не испытывая ни стыда, ни смущения. Черт возьми, в конце-то концов, разве я ему не жена? Разве я не имею права? Нет уж, право у меня такое же, как и у него… Я буду деликатна, нежна, откровенна – он не сможет меня не понять.

А вообще-то, я просто хотела увидеть его и поговорить с ним… Тогда, в карете, мне было так хорошо – разумеется, до того момента, когда он равнодушно отвернулся и оставил меня. Что им руководило? Действительно ли страх, как сказал отец Ансельм, или он просто хотел, чтобы я сама сказала ему: «Возьми меня»?

Он подарил будущее моим детям, меня саму спас от нищеты. По сути, он сохранил за де ла Тремуйлями замок Сент-Элуа. Он вернул мне сына в Нанте. Что бы я делала без него?

Взволнованная, я вбежала в вестибюль, сбросила плащ на руку Маргарите.

– Где господин герцог?

– В каминном зале, мадам, но…

Я шла дальше не останавливаясь.

– Мадам, – окликнула меня Маргарита.

– Ну, что еще такое?

– Не ходите сейчас к нему. Он мрачный, как туча; я полагаю, что он, должно быть, болен.

– Болен? – переспросила я пораженно.

– К нему только этот черный человек, Гариб, может входить, всех остальных выгоняют.

– Меня не посмеет выгнать. Я его жена…

Если он мрачен, или чем-то озабочен, или болен, почему бы ему не довериться мне? Я не испытываю к нему враждебности, уже не испытываю. Если его что-то беспокоит, это обеспокоит и меня. Отец Ансельм был прав – надо перестать таиться друг от друга, скрывать свои мысли. К чему это тягостное одиночество, если мы можем и хотим быть вдвоем? Что нам мешает? Какая-то глупая гордость? Я сделаю первый шаг, и мне ничуть от этого не стыдно!

Гариб, как скала, преградил мне дорогу.

– Не тревожьте хозяина, госпожа, – заявил он тихо и непреклонно.

– Почему?

– Он сейчас не может говорить с вами.

– Почему? – повторила я.

– У него плохое настроение. И болит голова.

Подобное объяснение меня не удовлетворило. Снова от меня что-то скрывают, будто я никто в этом доме!

– Послушай, – сказала я мягко, – я ведь не ссориться иду. Мне нужно лишь увидеть герцога и сказать ему несколько слов. Эти слова не причинят ему боли. Но если ты не пропустишь меня, я подниму крик и герцог сам выйдет ко мне.

Гариб молча отступил в сторону. Такая уступчивость меня удивила, но я не стала задумываться над этим, взялась за холодную ручку двери, и мрак большого каминного зала открылся передо мной.

Оказавшись на пороге, я поначалу едва не задохнулась: так тут было накурено. Несмотря на вовсе не вечернее время, здесь царствовала темнота; все окна были задернуты плотными портьерами. Этот зал назывался каминным, потому что в четырех его углах встроены массивные, старинные камины, но сейчас был растоплен только один из них. Пламя красными языками плясало среди дров и алыми вспышками озаряло зал.

Когда треснуло полено и искры рассыпались целым снопом, я увидела Александра: он сидел у камина в кресле с высокой спинкой, вытянув длинные ноги к огню. Шкура была расстелена на полу, на шкуре лежал громадный, поджарый дог, лежал прямо у ног Александра. Я никогда раньше не видела этой собаки и была почти уверена, что сейчас она залает на меня.

Дог остался спокоен, лишь слегка повел ушами.

– Гариб, я не звал тебя. Убирайся.

Пожалуй, я впервые слышала, чтобы голос Александра, оставаясь обычным по тону, был таким яростным и раздраженным. Мурашки пробежали у меня по спине, и я впервые вдруг подумала, что выбрала не совсем удачное время для разговора. Но возможности отступать не было. Он повернул голову.

Я подошла к Александру, взялась обеими руками за спинку кресла.

– Это не Гариб, это я, – сказала я, хотя он уже и сам отлично это видел.

Жесткая кожаная повязка охватывала его лоб, а лицо было искажено раздражением и недовольством, которых он не в силах был скрыть.

– Разве я сказал, что вы нужны мне, мадам? – ледяным тоном спросил он.

Я не понимала, что происходит, но внезапное чувство нежности проснулось во мне к этому человеку, который считал себя настолько сильным, что не желал ни от кого принимать сочувствия.

– Александр… – проговорила я, впервые произнеся это имя вслух, – Александр, послушайте меня… Я ведь уже не та, что два месяца назад. Почему вы молчите? Что вас тревожит?

– Проклятье! Какого черта вы пришли сюда?!

– Гариб сказал, что вы больны, и я…

– Вы пришли узнать о моем здоровье. Весьма трогательно, мадам, весьма. Но я не умер, как видите, я жив, вы не станете вдовой. Полагаю, все ваши вопросы разрешились?

– Послушайте, – прошептала я, не обращая внимания на его грубость, хотя она и ранила меня в самое сердце. – Я хотела бы помочь вам. Вы ведь вовсе не такой сухой, каким хотите казаться, вы все чувствуете и понимаете. И я так благодарна вам за сына… Я бы все отдала, лишь бы вы стали мне доверять!

– По-ра-зительно.

Я отступила, ошеломленная этим холодным и даже насмешливым словом. Александр, приподнявшись, повернулся ко мне, его пальцы, вжавшиеся в локотники, побелели. Меня поразило его лицо: почерневшее, с заострившимися чертами. Глаза его просто пылали, рот был изогнут невероятным раздражением.