В зал суда меня не пустили. Там всего двадцать пять мест. И конечно, должны были попасть самые близкие.

Но и без зрелища тоже не оставили. На большой плазме можно было разглядеть и клетку, и подсудимого, и адвоката, и следователя, и прокурора. А когда очередь дошла до доверенных лиц, то и они каким-то боком попадали в кадр. Слышно было не очень. Тем более что толпа на улице периодически начинала что-то скандировать типа «Свобода» или «Позор», заглушая прокурорские и адвокатские речи.

Но все, что говорил Кирилл, можно было легко разобрать. Тем более что говорил он какие-то очень простые, понятные, человеческие слова. Совсем не агрессивно, я бы даже сказал, смиренно и кротко. И это спокойствие, кротость и грусть звучали таким контрастом косноязычной казенщине, которую предъявляло обвинение. «Я не согласен… Я никогда ничего не крал… Я очень скромно живу».

Потом в течение года заседаний этих слов будет много. Не могу сказать, что атмосфера стала суровее или жестче. Так же охранники в черной униформе не без любопытства поглядывают на известные телевизионные и театральные лица, тот же казенный судебный речитатив, раздающийся в качестве заключительной арии в финале. Но все стало очевидно безнадежнее. Опытный судебный эксперт, правозащитник и журналист Зоя Светова говорит, что поначалу бывает очень трудно сдерживать истерический смех или совсем разучиться реагировать на очевидный бред. Но тогда ты рискуешь нарваться на еще большие неприятности. Поэтому делать этого не надо. А что надо?

На самом деле это ключевой вопрос, который продолжает терзать многих. И тех, кто был в Басманном суде, и тех, кто следит за делом «Седьмой студии» по Фейсбуку и другим соцсетям. Что было сделано не так? Почему не сработали письма и воззвания народных артистов? В чем был главный промах по линии общественной защиты? Вот и Константин Богомолов уже заявил, что меньше надо было поднимать шума, а стоило искать обходные пути и более опытных переговорщиков. А разве сам Кирилл каждый раз, как только появляется в Басманном суде, не делает страшные глаза и не произносит, словно заклинание, фразу: «Только тише! Умоляю, тише!»

И что после этого делать? Покорно исполнить его просьбу? Жить и дальше как ни в чем не бывало? Надеяться, что кто-то другой, более влиятельный и властный, найдет обходные пути и обо всем с кем надо договорится? Но только похоже, что все пути давно перекрыты. Следствие закончено. Состав преступления определен. Миллионы подсчитаны. Суд идет.

Вообще все, что сегодня происходит вокруг этого дела, меняет не только наш театральный ландшафт, но и отношения со временем, в которое мы живем. Время вдруг резко рвануло совсем в другую сторону, туда, куда мы не собирались и не хотели заглядывать даже из чистого любопытства: все эти суды, судьи, охранники, следователи в брюках с кантом, бумажные океаны справок и разной скучной документации. И в эпицентре всего этого вдруг оказались люди, которых знаешь всю жизнь и которых привык видеть совсем в других декорациях.

Я хорошо знал и любил Аллу Юрьевну Шполянскую, маму директора «Седьмой студии» Юрия Итина и многолетнего сподвижника и помощника Олега Табакова вначале в «Табакерке», а потом в МХТ. Ровно пять лет назад мы ее похоронили. Каждый раз, когда сейчас вижу Юру, вспоминаю ее и думаю, что, наверное, правильно, что она ничего этого не видит.

Искренне восхищаюсь Алексеем Малобродским. Физически и морально ему приходилось тяжелее всех, но держится он прекрасно и, кажется, за эти месяцы в тюрьме вполне освоил юридическую науку. Во всяком случае, его речь на суде была доказательной, абсолютно внятной и убедительной в каждом слове.

Мы не знакомы лично с Соней Апфельбаум, тоже проходящей по этому делу, но мне много рассказывал о ней один из самых уважаемых людей нашего театра Алексей Владимирович Бородин, художественный руководитель РАМТа, где до последнего времени Соня служила директором. Умная, благородная, невероятно ответственная. Не могла она покрывать правонарушения, не похожа она на расхитительницу министерских денег.

И, конечно, Кирилл… Мне показалось, что он как-то внутренне успокоился. И это было, может быть, самое важное впечатление последнего времени. На последних заседаниях я увидел и услышал человека, безусловно настроенного бороться до конца, но который при этом внутренне отпустил ситуацию. Он читал в перерывах судебных заседаний «Войну и мир», жил своей интенсивной духовной жизнью, воспринимая вынужденную изоляцию как временную паузу, как возможность подумать, разобраться в себе, понять, чего ты на самом деле хочешь.

Не надо много слов, только один-два взгляда, только поза, в которой он читал книжку, чуть повернувшись боком ко всем, как бы от всех отгородившись. Но это уже другой Серебренников, не тот, который стоял в августе 2017-го, хмуро опершись руками на прутья клетки под треск фотовспышек. Ушло напряжение, вернулась ирония, появилась какая-то новая сосредоточенность и отстраненность.

Мы недавно говорили с Аллой Сергеевной Демидовой о том, как меняет человека тюрьма. Помянули Солженицына. Его, как известно, тюрьма сделала великим писателем. И тут же вспомнили Николая Робертовича Эрдмана, которого тюрьма раздавила, откуда он вернулся абсолютно сломленным, утратившим писательский дар и даже желание жить, хотя потом жил долго и умер в преклонных годах.

— Если человек сильный, то он должен выстоять, — строго сказала Демидова.

— А Кирилл, по-вашему, сильный? — спросил я.

— Сильный.

Значит, мама Кирилла права, подумал я. Ведь Алла тоже немного ведьма.

Аплодисменты, аплодисменты… Они никогда не бывают одинаковыми. Вяло-формальные после малоудачных спектаклей: как сыграли, так вам и похлопали. Уважительно-дружные: честная работа заслуживает честного вознаграждения. Триумфально-громоподобные, как лавина с гор. Их ни с какими другими не спутаешь. Триумф он и есть триумф. Настоящие аплодисменты повышают тонус и снимают напряжение, как душ Шарко. В них последняя растрата накопившейся энергии и радостный азарт самоотдачи. В них — любовь! Пусть на миг, но и его довольно, чтобы сделать счастливыми тех, кто стоит на подмостках, смущенно вглядываясь в бушующий под ногами партер.

А потом всё кончается. Всё когда-нибудь кончается, даже самые «долгие и продолжительные» аплодисменты. Зрители привычно спешат в гардероб, актеры веселой гурьбой убегают за кулисы. С этого момента начинается время критика, театрального рецензента. Есть в его тоскливой фигуре что-то от месье Мегрэ или от мистера Шерлока Холмса, побывавшего на месте преступления. Загадочный, непроницаемый, стоящий последним в очереди со своим номерком. Раньше среди моих старших коллег считалось высшим шиком надиктовать рецензию дежурной стенографистке прямо в набор, чтобы наутро свежая газета как главная улика была предъявлена всем заинтересованным лицам. Вот любуйтесь, что натворили! Теперь проще — ни гранок, ни версток, ни стенографисток. Накатал сам 2000 знаков в Facebook и свободен. Всё, что длиннее, считается лонгридом, который никто не осилит, кроме завлитов старой школы. Да и их уже почти не осталось. Сейчас в театрах сплошные директора PR, помощники по художественной части и прочее начальство, которым не до чтения рецензий. Они считают лайки и количество упоминаний.