Лу Лижэнь остановился и горестно произнёс:

— Вот скажите мне, бедняки… Думаете, я, Лу Лижэнь, не человек? А что у меня творится на душе, если приходится расстреливать детей?.. И у меня сердце болит, ведь это, в конце концов, дети, к тому же мои родственники. Но именно по этой причине мне ничего другого не остаётся, как приговорить их к смерти, хоть слёзы и застилают мне глаза. Поверьте, братья, расстреливая детей Сыма Ку, мы не отступаем со своего пути. Это только кажется, что мы казним невиновных. На самом деле мы приговариваем к смерти реакционную, отсталую общественную систему, расстреливаем два её символа! Есть только два пути — революционный и контрреволюционный, середины нет! — Он уже так кричал, что зашёлся в безостановочном кашле, весь аж побелел. Один из уездных ганьбу стал стучать ему по спине, но он отмахнулся от него. Отдышавшись, он наклонился, выхаркнул белую мокроту и выдохнул, как чахоточный: — Привести приговор в исполнение…

Немой запрыгнул на возвышение, заграбастал обеих девочек и широкими шагами направился к пруду. Там он швырнул их на землю и отошёл на десяток шагов. Девчушки обнялись, маленькие вытянутые личики будто обсыпал слой золотистой пудры. Две пары глаз в ужасе смотрели на немого, который уже вытащил револьвер. Рука у него была в крови и дрожала, будто револьвер весил цзиней двадцать. Раздался выстрел. Из дула потянулся сизый дымок, и отброшенная отдачей рука бессильно повисла у бедра. Пуля просвистела над головами девочек и вошла в землю на берегу пруда, разбросав комья грязи.

По дамбе вдоль заросшей пожелтевшей травой тропинки, словно джонка с косым парусом, стремительно скользила какая-то женщина, квохча на бегу, будто созывающая цыплят клуша. Когда она спустилась с дамбы, я разглядел, что это была старшая сестра. Её, как не вполне нормальную, освободили от участия в общественном суде. Как вдову предателя Ша Юэляна её точно приговорили бы к расстрелу. А узнай они о её романтической ночи с Сыма Ку, расстреляли бы дважды. Меня охватила глубокая тревога, когда я увидел, что она сама идёт в расставленные сети. Сестра направилась прямо к пруду и встала перед девочками.

— Меня убейте, меня! — завопила она, как безумная. — Это я переспала с Сыма Ку, я их мать, я!

У немого опять заходила нижняя челюсть — верный знак того, что в душе у него поднимается буря. Вскинув револьвер, он с мрачным видом завёл свои придыхания: «То, то, то — скинь, скинь, скинь…»

Без малейшего колебания сестра расстегнула пуговицы и вывалила всем на обозрение свои великолепные груди. Немой уставился на них, и челюсть у него затряслась ещё больше. Казалось, сейчас она упадёт и, как черепица, разлетится на куски, большие и маленькие. А без челюсти немой явит собой жуткое зрелище. Придерживая челюсть рукой, он снова стал выдыхать свои «скинь», хотя, вероятно, имел в виду совсем другое. Сестра послушно скинула кофту, обнажившись до пояса. Лицо загорелое, а тело отливало белизной, как фарфор. Так сестра и стояла в утренней дымке с оголённой спиной и состязалась с немым — кто кого. Он добрёл к ней на подкашивающихся ногах и остановился. Этот железный боец походил на снеговика, тающего под лучами солнца: хлоп — отвалилась рука, бац — нога, огромной змеёй свернулись на земле кишки, а в ладони затрепетало алое сердце. С большим трудом все эти части снова собрались вместе; немой опустился перед сестрой на колени, обнял её за бёдра и уткнулся большой головой ей в живот.

Эта перемена произошла так внезапно, что Лу Лижэнь и все остальные смотрели, онемев и разинув рты, словно набили их горячими сластями. Остаётся только гадать, какие чувства испытывала толпа, молча пялившаяся на то, что происходило возле пруда.

— Сунь Буянь! — крикнул совершенно растерявшийся Лу Лижэнь, но громила и ухом не повёл.

Паньди спрыгнула вниз, подбежала к пруду, подобрала с земли кофту и укутала сестру. Она хотела оттащить её в сторону, но с нижней половиной тела сестры уже слился немой — разве оттащишь! Тогда Паньди, схватив револьвер, шарахнула его по плечу. Немой поднял на неё глаза, полные слёз.

То, что случилось потом, остаётся загадкой и теперь. Объяснения предлагались самые разные, но правда это или выдумки — кто знает. В тот самый момент, когда Паньди застыла, глядя в полные слёз глаза немого; когда Сыма Фэн и Сыма Хуан поднялись, поддерживая друг друга, и полными ужаса взорами искали свою бабушку; когда матушка пришла в себя и, что-то бормоча, побежала к пруду; когда у слепца Сюй Сяньэра проснулась-таки совесть и он обратился к Лу Лижэню: «Уездный начальник, не надо убивать их, моя мать не повесилась, и жена умерла не только по вине Сыма Ку»; когда за развалинами дома мусульманки сцепилась пара диких собак; в тот самый момент, когда на меня нахлынули сладкие и печальные воспоминания о тайных играх, которым мы с Лайди предавались в ослином корыте, и рот наполнился запахом её немытых упругих грудей; когда все остальные гадали, что за птица этот важный начальник и куда он подевался, — в это самое время с юго-востока вихрем ворвались два всадника. Один конь был белый как снег, другой чёрный как уголь. Всадник на белом коне был одет во всё чёрное, нижняя половина лица закрыта чёрной тканью, а на голове — чёрная шапка. Всадник на вороном был весь в белом, белый платок закрывал низ лица, на голове — белая шапка. Они мчались с револьверами в руках и, как искусные наездники, сидели в сёдлах, выпрямив ноги и подавшись корпусом вперёд. Приблизившись к пруду, пальнули несколько раз в воздух и так напугали уездных и районных ганьбу вместе с вооружёнными милиционерами, что те бросились на землю. Нахлёстывая коней, всадники летали вокруг пруда, и кони их изящно изгибались на всём скаку. Нарезая очередной круг, они сделали ещё по выстрелу, пришпорили коней и умчались прочь. Сначала скрылись из виду развевающиеся конские хвосты, потом и сами всадники. Вот уж поистине, как говорится, дохнул весенний ветерок, а прочь летит осенний. Были они или не были — на сон похоже. Люди постепенно пришли в себя и лишь тогда увидели, что Сыма Фэн и Сыма Хуан лежат на берегу пруда мёртвые и во лбу у каждой — точно посередине — зияет отверстие от пули, вышедшей через затылок. Пули легли так одинаково, что народ не мог сдержать возгласов удивления.

В первый день эвакуации население восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми, волоча свою живность, поддерживая стариков и неся на себе малышей, шумя и галдя, со страшной тревогой в душе собралось на солончаковой пустоши на северном берегу Цзяолунхэ. Землю покрывал слой соли, похожей на нерастаявший иней. На леденящем ветру дрожали и покачивались стойкие к солончакам бурые мохнатые метёлки темеды и пожухлые листья тростника. Прямо над головами с оглушающим карканьем летали охочие поглазеть на происходящее вороны. Пониженный в должности до заместителя начальника уезда Лу Лижэнь стоял перед каменным жертвенным столиком высоченной усыпальницы какого-то цинского цзюйжэня[121]и надрывался до хрипоты, призывая всех покинуть насиженные места. Упирал он главным образом на то, что близится суровая зима, Гаоми скоро превратится в огромное поля боя и отказ от эвакуации равносилен смерти. Вороньё, облепившее чёрные ветки сосен, каменные статуи людей и лошадей перед усыпальницей — всё это усугубляло и без того мрачную атмосферу, наполняя души людей ужасом даже больше, чем речи Лу Лижэня, укрепляя их в решимости бежать от погибели вместе с уездными и районными властями.