– Ты смотри у меня, – кликнул Ошеров вслед сыну. – Не погляжу на возраст, за кудри-то оттаскаю!

А про себя думал: «Что же мне делать-то с тобой, сын мой единственный?»

* * *

Что делать? А ничего не делать! Сергей Александрович злился на себя, на новое время, которое отнимало у него сына, на всю непонятность этой новизны…

Все было другим. Даже враги. Маленький капрал, которому путь к французскому трону вымостила не родовая кровь, а жестокие революционные потрясения, готов был поставить на колени весь мир.

Николенька до хрипоты спорил с приятелями, восхищавшимися гением Наполеона, а когда была создана коалиция, даже в запальчивости хотел записаться в добровольцы, чтобы сразиться с ненавистным ему Бонапартом. Отец еще раз пообещал его оттаскать за волосы.

– И не посмотрю ни на что! Если бы ты шел защищать свое Отечество… Вышел из полка, сиди теперь и пой романсы.

– Как вы не понимаете, отец! – отчаянно восклицал Николенька. – Если его не остановить сейчас, потом он ринется на Россию!

– На Россию? Ты с ума сошел. Я по два раза не повторяю. Выбрось из головы все эти бредни. Скажи еще, что ты один остановишь Бонапарта… Ты не пойдешь на войну!

Ослушаться отца было невозможно…

Незадолго после этого Николенька навестил старого графа Орлова. Алексей Григорьевич крепко обнял его, а молодой человек заметил, что в глазах графа стоят слезы.

– Что случилось? – воскликнул Николай.

– А ты еще не знаешь? Как же так? Наши войска разбиты под Аустерлицем!

И пожилой граф Орлов заплакал, как ребенок…

Время не ждало, дни летели… Сергей Александрович стал замечать за собой с тоской, что все сильнее уходит сердцем в прошлое, начинает жить в нем…

«Неужели я уже совсем старик? Но нет! А граф Орлов? Он же старше меня, а сегодняшним днем живет, словно ничего и нет за спиной!»

Однажды Николенька застал отца в глубокой задумчивости. Сергей Александрович, небрежно откинувшись в кресле, перебирал в пальцах янтарные четки, с которых не сводил глаз. Сын, не сдержав любопытства, тихо спросил:

– Что это?

Старший Ошеров вздрогнул.

– Уф, напугал! Ну можно ли так подкрадываться…

– Какие красивые!

– Да, красивые… – Сергей Александрович вздохнул. – Это было давно, мой мальчик.

Николенька уселся в противоположное кресло. Он явно ждал продолжения.

– Эти четки я получил от князя Потемкина, – сказал отец, впервые захотевший вдруг выговориться перед сыном. – А передала мне их в подарок одна женщина… которую я любил. Всю жизнь.

– А теперь?

– Теперь не могу любить ее. Она – монахиня.

– Это моя мать? – спросил вдруг сын очень спокойно, глядя отцу прямо в глаза.

Сергей Александрович проглотил комок.

– Нет, – пробормотал. – Нет, милый. Твоя мать… я и не знаю, что с ней нынче.

– Мне никто никогда не рассказывал о ней, как я ни просил, – также спокойно продолжал Николенька.

– Да нечего рассказывать. Была моей женой, изменила мне, бежала в Париж… Ты не похож на нее. Ни лицом, ни нравом. А та женщина… Она отмолила тебя тогда… Помнишь, когда с тобой приключилась вдруг непонятная болезнь, и врачи только руками разводили? Мы вместе вымаливали тебя. В Ивановском монастыре. Она – инокиня Досифея.

– Ка-а-к? – вырвалось у изумленного Николеньки. – Инокиня Досифея? Таинственная затворница? Легенда Москвы? Вы… любили ее? Но ведь говорят… говорят, что она… – Николенька запнулся.

– Правильно говорят. Дочь императрицы Елизаветы Петровны. Меня впервые свел с ней Господь, когда я был много моложе тебя. Мальчик мой! Как я любил ее… И, знаешь, ни о чем я не жалею. И на судьбу не ропщу.

– Инокиня Досифея, – повторил Николай, – подвижница, затворница… Вот кто мне нужен! Я поеду к ней.

– Но… зачем же, сынок?

– Отец, мне нужен совет! Да, да… Я поеду к ней.

На следующий же день младший Ошеров осуществил свое желание.

– Она приняла меня, – только и ответил рассеянно на все расспросы отца. Он был взволновал, весь ушел в себя, и лишь темные глаза его ярко блестели…

* * *

Сочельник… Как всегда тихий, хрупкий, немного сказочный, инеем посеребренный и пахнущий свежей хвоей… Для многих он – преддверие праздника – таким и был, да только не для обитателей дома Орлова. Всем было ясно, что разболевшийся недавно не на шутку Алексей Григорьевич доживает последние часы…

– Больно, – жаловался он сидящему возле него Сергею Александровичу, – очень больно…

Он замолчал, сильнее побледнев, а через минуту уже не мог сдержать стонов.

– Помочь чем? – вскочил Ошеров.

– Сиди! – Орлов уже превозмог себя. – Чем ты поможешь? Одно теперь от мук этих избавление, да я не страшусь. Впрочем… вру. Страшусь, брат, ох как страшусь! Ведь как оно там будет-то, а?

Он закрыл глаза, лицо его вновь исказилось, и когда он опять заговорил, голос зазвучал глуше, слабее.

– Грехов… много на моей совести, брат. Да я уж сегодня исповедался. Скажи мне, милостив Бог?

– Милостив! – уверенно ответил Сергей Александрович.

– А я знаю! Простит меня… а все ж страшно. Ты знай, Сережка, грехов много… а одного нет. Не убивал я Петра Федоровича, Царствие ему Небесное! Ошибся государь Павел, обманули.

– Да знаю, знаю я, Алексей Григорьевич! И те, кто любит тебя, все знают. Не мучайся, успокойся.

– Скоро совсем успокоюсь… если Господь помилует. Дочку мою, Аннушку, не умел я любить… А в ней-то теперь вся надежда моя! Умница, молитвенница. Отмолит грешного отца, ее Бог послушает. Не оставляй ее, Серж, и Машеньку тоже…

– Мог бы и не говорить об этом.

– Колька твой здесь?

– Пришел.

– С ним тоже хочу попрощаться. Люблю его, славный парень. Позови его.

– Да, сейчас.

– Подожди. Видишь, – Алехан достал из-под рубашки маленький портрет на тонкой цепочке, – не ты один любить умеешь годами…

С портрета глядела на Сергея Александровича молодая государыня Екатерина.

– Может, увижу ее скоро, а?.. Да ты плачешь, что ли, Серж?

У Ошерова крупные слезы блестели в глазах. Он наклонился и поцеловал Алехана в щеку.

– Спасибо за все тебе, Алексей, – прошептал сдавленным голосом.

– Тебе спасибо. Ну, слышу, бабы за дверью рев развели, и дочка, и Машенька. И Колька, говоришь, тут? Зови, всех зови. Эх, а праздник-то какой завтра! Рождество Христово. День великий… А я уж и не встречу.

– Да полно…