– Тогда молись получше, Николай Сергеевич!

Это была уже, судя по тону, прямая угроза.

У подслушивающего Сергея Александровича мороз пробежал по коже. Он ничего, ничего не понимал! Понимать, вроде бы, было и нечего, но он просто не хотел… «Будь оно проклято, это новое время!» – даже такое яростью восстало у него в сердце. И тут же: «Господи, сохрани моего сына!» Что готовит оно Николеньке, это новое время?

Старое время со смертью Алексея Григорьевича ушло безвозвратно, но единственное, что еще связывало старшего Ошерова с «его» веком – Августа. Инокиня Досифея…

* * *

Женщина пришла в Ивановский монастырь к матери Досифее в великом горе – схоронила мужа.

– Для чего ты нарушаешь мой затвор? – кротко спросила инокиня. – Я уже давно никого не принимаю.

Плачущая женщина бухнулась монахине в ноги.

– Одна я, матушка, совсем одна осталась! Помоги! Сказывали мне, что молитвы твои Господь приемлет. Мужа схоронила, а деток мы с ним так и не родили. Тоска меня гложет, несчастная я…

Досифея знала, что такое «одна». Она ласково погладила женщину по голове.

– Будут у тебя дети, не кручинься… Не останешься одна.

– Как же, матушка…

– Сирот воспитывать будешь, и возлюбишь их, как родных. Прости, мать, нет сейчас возможности долго говорить мне с тобой, а поговорить бы хотелось, совет дать, раз уж пришла. Приходи ко мне в воскресенье. Да смотри, не опоздай. Иначе так и не увидимся.

Уходя, женщина чувствовала, что скорбь ее утишилась, спокойно, тихо стало на душе.

«Не врут люди, подвижница великая! И меня Господь сподобил… Скорей бы уж воскресенье, повидать бы ее».

Подошло воскресенье, родственница попросила сопровождать в лавру, к Сергию преподобному. Очень хотелось вдове увидеться с матушкой, но родственница так сильно просила… «Ну, ничего… матушка любвеобильная, простит меня, грешную. А я как приеду, так сразу же к ней, в ноги бухнусь, прощения вымолю».

Действительно, как приехала, первым делом поспешила в Ивановский монастырь. И столкнулась со Стефанидой, пересекавшей монастырский двор. У Стефаниды глаза были мокрыми и воспаленными, а нос набух и покраснел. Вдова всплеснула руками.

– Сестра, или с матушкой какое несчастье?!

– Матушка наша на столе лежит, – прошептала Стефанида, всхлипнула, перекрестилась и продолжала свой путь.

Похороны были торжественными, с огромным стечением народа, с присутствием знатных особ. В монастыре все думали, что отпевать затворницу будет митрополит Платон, но владыка приболел, и отпевал инокиню Досифею викарий Августин. Принцесса Августа Тараканова, монахиня Досифея, была с почетом погребена в Новосспаском монастыре, в усыпальнице бояр Романовых… Шел 1810 год.

Когда Сергей Александрович узнал о смерти Августы-Досифеи, он не плакал. Медленно перекрестился и опустил лицо в ладони. – Божья воля, – глухо произнес и добавил: – Значит, и мне скоро…

* * *

– … Отец, я чувствовал еще тогда, как в воду глядел! – Николай дрожал от негодования и нервного возбуждения. – А все эти ослы в гостиных – прости Господи! – только и твердили до последнего: «Ах, войны никогда не будет…» Впрочем, при чем тут они?

Николай остановился посреди комнаты и скрестил руки на груди.

– Я вижу ваш взгляд, отец, – продолжил он после минутного молчания, – вы молчите, но ясно говорите глазами. Вернее, спрашиваете. Ну конечно же! Я, конечно же, запишусь в ополчение!

Тут старший Ошеров не выдержал, вскочил с дивана и кинулся Николеньке на грудь.

– Разве я ждал от тебя чего-то иного? Но… мне так больно… ты и представить себе не можешь, Николай! Неужели мы не одолеем… этого выскочку?

– Боже мой! Отец! У вас… и такие мысли.

Сергей Александрович мягко отстранил его.

– Прости. Я, верно, и впрямь совсем старею и схожу с ума. Но я не вижу… не вижу сейчас ничего, что было тогда у нас… в нас…

Николай глянул на отца с бесконечной любовью.

– Это просто ревность к молодым, папа, – он улыбнулся. – Вы преувеличиваете. Никогда на Руси не иссякнет любовь к родной земле. И Бонапарту мы укажем его место, в это я свято верю.

– Мне бы твои годы, – вздохнул Сергей Александрович. – Мой конь, моя сабля… Стар стал, сил нет. Молиться зато теперь могу, слава Создателю, вразумил. За тебя, мой сокол, за всех вас буду молиться.

Теперь Николенька обнял Сергея Александровича.

– А это, отец, сильнее сабли…

* * *

…За свою жизнь немало пережил Сергей Александрович тяжких, страшных минут, но когда стало явным, что Москва отдана врагу!.. Поначалу он просто не понял. Но ведь еще до рокового известия Москва начала пустеть, тягость невыносимого ожидания чего-то страшного нависала над ней. И вот оно…

– Барин, – плакал Семка, уже пожилой, толстый, важный лакей с густой сединой, но все-таки – Семка. – Барин, что медлите? Уж давно пора бы, не мешкая, в село, что граф Орлов Николаю Сергеевичу подарить изволили…

– Замолчи! – процедил Ошеров и глухо добавил. – Никуда я не уеду! Если уж Господь судил дожить до такого позора, так я бежать и прятаться не намерен, умереть – так умру. Никогда, никогда, – продолжал он в возбуждении, вскакивая и начиная нервно ходить по комнате, – не думал, что подобное возможно. Враг – в стенах первопрестольной! Боже! При матушке Екатерине такое бив жутком сне не привиделось. Всегда били неприятеля, да как били! С какими силами превосходящими справлялись.

А сейчас… И говорил я Николеньке… Где Румянцев, где Потемкин? Пропала Россия!

– Так ведь Бонапартий, говорят, так уж силен…

– Молчи! Не сильнее сильного. Просто нет в них, теперешних, того, что в нас было. Говорил я Кольке… Нет!

В этом никто не мог его разубедить. Сергей Александрович и впрямь остался в Москве, и когда в первопрестольную вошел Наполеон, то это было воспринято стариком Ошеровым как гибель России, гибель всего…

…Москва пылала. Сергей Александрович потерянно бродил по улицам – горе и стыд уже заполнили его душу до предела. С недоумением, с постоянным вопросом: «Не страшный ли сон я вижу?» он молча смотрел на кошмар, которым обернулись московские улицы. Странно, но его не мучили мысли о сыне, о котором он давно не получал известий – он словно забыл о Николеньке. Отчаяние достигло меры равнодушия. Что Николенька, если всем, всему скоро конец? Сергей Александрович был уверен, что когда погибнет Россия – наступит конец света. Гибель Москвы он наблюдал уже сейчас, грядет конец всей страны, а там… «Кабы сейчас матушку Екатерину вернуть, да Григория Александровича, да Алексея Григорьевича… О Боже, за что караешь нас?!»

Он проходил мимо обезумевших, рыдающих людей, которых огонь лишил всего, обездолил, у иных забрал родных… «О чем плачете, – жестко думал Ошеров, – плачьте о Руси-матушке, оплакивайте наш общий позор и нашу погибель!»