— Ты, — шепотом говорит Джим на ухо Еве, — принесла мне такое счастье, о существовании какого я даже не подозревал.

— Ты неисправимый старый романтик, — отвечает она шутливым тоном, ведь иначе не удержаться от слез. — Что за жизнь у меня была бы без тебя?

Он не отвечает, потому что ответа нет: можно только стоять рядом, ощущая тепло другого, и смотреть, как сгущаются тени и подступает ночь.

Вот как это заканчивается.

В спальне на втором этаже дома в Хакни женщина складывает вещи в черные пластиковые пакеты. Иногда снизу доносится голос ее дочери Дженнифер:

— Мам, я не знаю, что с этим делать. Нужен твой совет.

Или:

— Давай прервемся и выпьем чаю.

Дом не принадлежит Еве, но она легко в нем ориентируется: без труда находит кружки и чайные ложки. Утром они с Дженнифер по дороге сюда купили молоко и печенье. Вероятно, разбирать вещи должны были Белла и Робин, но они живут теперь далеко отсюда, в Нью-Йорке. И в любом случае Ева никому бы не позволила этим заниматься.

Рубашки, костюмы, джинсы отправляются в пакеты. Разрозненные носки, съеденный молью коричневый джемпер, пара испачканных краской халатов следуют за ними. Взяв в руки халаты, Ева останавливается. Перед ее глазами встает дом в районе Джипси-Хилл: розовый фасад, голые доски пола, грязная стеклянная крыша разваливающейся мастерской.

А вот и Джим с кистью в руке, оборачивается к ней — она только что пришла с работы и обнаружила свежепокрашенную гостиную.

— Как тебе? Нравится?

И он обнимает ее, а она видит следы белой краски у него на волосах. Вместо ответа целует его.

— Мне нравится, Джим. Очень нравится.

Ева тщательно складывает халаты, разглаживает темно-синюю саржевую ткань — и оставляет их в стороне. У нее есть несколько вещей, которые будут напоминать о Джиме: мебель (антикварное кресло, подаренное ей на сорокалетие и заново обитое серым вельветом; старый деревянный кухонный стол, который они нашли на рынке в Гринвиче). Коробка с семейными фотографиями. Его экземпляр Хаксли, старый настолько, что страницы пожелтели и начали вываливаться.

Джим отдал Еве эту книгу, когда она приезжала сюда в последний раз. Стоял теплый июльский день; они сидели в заросшем сорняками саду; позднее Ева позвонила Дэниелу и позвала его помочь справиться со всей приготовленной ею едой: холодным цыпленком, помидорами, салатом со спагетти. Джим в тот день почти не ел: он был уже слаб, одежда болталась на нем, и, когда Ева помогла ему выйти в сад и бережно усадила на скамейку, не открывал глаз, будто боясь посмотреть на Еву и увидеть в ее взгляде жалость.

Они обедали и разговаривали. После того как Ева приготовила кофе, Джим попросил ее сходить в дом и принести книгу, оставленную на столе возле кресла.

— Ты, наверное, ее узнаешь, — крикнул он ей вслед и не ошибся: Ева узнала эту книгу издательства «Пингвин», в мягкой обложке, обрамленной по краям красным, — «О дивный новый мир».

Она принесла книгу в сад.

— Я нашел ее, когда разбирал вещи, — сказал он. — Готовлюсь, знаешь ли.

Ему не надо было говорить — к чему. Ева смотрела на это лицо, до боли родное и знакомое, и испытывала такую любовь, что некоторое время не могла говорить. Затем, собравшись с силами, произнесла:

— Ты произвел на меня впечатление тем, что читаешь Хаксли.

— Правда?

Он улыбнулся, и Ева перевела взгляд на книгу, которую положила на колени. Когда Джим улыбался, он выглядел намного моложе своих лет — все тот же мальчишка, в которого она когда-то влюбилась; ее муж, с кем строила совместную жизнь. Эта жизнь не была идеальной, но она принадлежала им, и только им — до тех пор, пока продолжалась.

— Я, наверное, полагал, что если меня с ней увидят, решат, будто я умнее, чем есть на самом деле. Представляю из себя нечто большее, чем будущий выпускник юридического факультета.

— Ну, это и дураку было видно.

Ева приняла шутливый тон, но Джим протянул к ней руку.

— Нет, Ева, не всем. Только тебе.

Рука Джима стала совсем легкой, местами кожа на ней просвечивала. В его рукопожатии таилось все, что она когда-то любила, все, во что верила; в этот момент гнев, боль, снисхождение отступили; просто женщина держала за руку мужчину, изо всех сил стараясь его утешить.

— Я боюсь, Ева, — он произнес это между делом, глядя в свою чашку с кофе. — Я очень боюсь.

— Понимаю, каково тебе. — Она крепче сжала его руку. — Мы все будем рядом с тобой, Джим. Все мы.

Он посмотрел ей в глаза:

— Не знаю, как благодарить тебя.

— Не нужно благодарности, — ответила она. Ева продолжала сидеть, держа Джима за руку, пока он не начал засыпать; тогда она осторожно помогла ему встать, подняться наверх и лечь. Через три дня Джим уехал в больницу. Лампы дневного света, полы, покрытые линолеумом; Джим почти не просыпался, глаза на посеревшем лице оставались закрытыми. Его онколог пригласил их всех в комнату для свиданий — Еву, Дженнифер, Дэниела, Карла; Робин и Белла летели в это время из Нью-Йорка — и сообщил печальные новости с искренним сочувствием и деликатностью, за которые они были ему благодарны.

Хоспис. Здание красного кирпича, фонтаны во дворе; за окнами палаты Джима растет огромный каштан, роняющий на землю свои плоды. Кажется, с каждым днем его тело усыхает и под конец становится трудноразличимым на больничной койке.

Крематорий. Чудесный октябрьский день — мягкое солнце, кладбищенская дорожка, заметенная опавшей листвой, разноцветные отблески, оставляемые витражами на полу в церкви. Белла: ее непокорные кудри собраны в строгую прическу; на ней дорогое темно-бордовое пальто. Робин: высокая, голубоглазая — копия отца. В церкви Белла останавливается у передней скамейки. Ева оборачивается, слегка кивает ей, та кивает в ответ и садится. Между ними усаживается Робин; по левую руку от Евы — Дэниел, Хэтти и Карл. На следующем ряду располагаются Дженнифер, Генри и Сюзанна. Когда ведущая церемонии выходит вперед, Ева чувствует умиротворение; конечно, оно смешано с печалью, но в нем так много благодарных и радостных воспоминаний. «Я любила тебя, — говорит она про себя Джиму. — И посмотри, как многое получилось благодаря нашей любви».

И вот она здесь, в комнате Джима. В его доме. Разбирает вещи, все то, что окружало его в этой жизни какое-то время.

Верхний ящик комода Ева открывает в последнюю очередь. И там, под кучей трусов и маек, находит аккуратный рулон плотного дорогого ватмана. К нему скотчем приклеена записка. «Еве. С любовью. Навсегда. Джим Х.».

Она разворачивает рулон на комоде и видит себя. Мягкие карандашные линии. На коленях у нее книга. Волосы наполовину закрывают лицо; позади нее — окно в знакомой по университетским временам раме. На рисунке — она и в то же время не она. Одна из версий, созданная им, или предложенная ею самою.