«В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное Собрание… – писал Колчак в своей ответной ноте. – Признавая себя ответственным перед этим Учредительным Собранием, я передам ему всю власть, дабы оно свободным решением определило будущее устройство государства…» Эти слова имеют не официальное, а очень «личное» звучание, и то же можно сказать о выступлении Александра Васильевича перед представителями сибирской прессы 28 ноября 1918 года, в первые дни после принятия верховной власти.

«Раз будут созданы нормальные условия жизни, – говорил тогда Колчак, – раз в стране будут царить законность и порядок, тогда возможно будет приступить и к созыву Национального Собрания.

Я избегаю называть Национальное Собрание – Учредительным Собранием, так как последнее слово слишком скомпрометировано. Опыт созыва Учредительного Собрания, собранного в дни развала страны, дал слишком односторонний партийный состав. Вместо Учредительного Собрания собралось партийное, которое запело интернационал и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо.

Вот почему я и говорю о созыве Национального Собрания, где народ в лице своих полномочных представителей установит формы государственного правления соответственно национальным интересам России [92].

Я не знаю иного пути к решению этого основного вопроса, кроме того пути, который лежит через Учредительное Собрание».

О том же говорилось и в присяге, которую Колчак в торжественной обстановке принял 29 января 1919 года (принятие присяги было следствием его собственного настоятельно выраженного желания):

«Обещаюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом быть верным и неизменно преданным Российскому Государству как своему отечеству. Обещаюсь и клянусь служить ему по долгу Верховного Правителя, не щадя жизни моей, не увлекаясь ни родством, ни дружбой, ни враждой, ни корыстью, и памятуя единственно о возрождении и преуспеянии Государства Российского. Обещаюсь и клянусь воспринятую мною от Совета Министров верховную власть осуществлять согласно с законами государства до установления образа правления свободно выраженной волей народа.

В заключение данной мной клятвы осеняю себя крестным знамением и целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Практическим шагом к реализации этих намерений стало образование «подготовительной Комиссии по разработке вопросов о Всероссийском Представительном Собрании учредительного характера и областных представительных учреждениях». Согласно утвержденному 29 апреля «Положению», комиссии, которая должна была «открыть свои действия» 18 мая, следовало заняться «разработкой материалов и выработкой общих начал по организации Всероссийского Представительного Собрания учредительного характера, а равно Областных Представительных Собраний» и «собиранием, рассмотрением и оценкой материалов, касающихся Всероссийского Учредительного Собрания созыва 1917 года, для подготовки данных к законопроекту о выборах в будущее Всероссийское Представительное Собрание учредительного характера».

Таким образом как будто складывается цельная картина – неприятия Колчаком революционного Учредительного Собрания (и даже нелюбви к самому этому термину, который, однако, в течение 1919 года все чаще и чаще возвращается в официальный лексикон) и явно выраженного его стремления к созыву нового представительного органа с теми же функциями. Однако подобная картина, на наш взгляд, все-таки противоречит тому, что известно о мировоззрении Александра Васильевича, и противоречие это кажется внутренней загадкой адмирала, разгадки не имеющей…

Действительно, мы уже не раз видели резкий антидемократизм Колчака. Верховный Правитель не отрицал коллегиальных методов работы (вспомним примеры Совета Верховного и Экономического Совещания), но это относилось именно к работе и привлечению к ней в первую очередь лиц, компетентных в каких-либо конкретных вопросах, – с этой точки зрения, кстати, психологически правдоподобным кажется рассказ Иностранцева («… пропущу… людей работоспособных и знающих»). Слова из «монолога Хизахидэ» о демократии как «развращенной народной массе, желающей власти», и о том, что «власть не может принадлежать массам, большому числу, в силу закона глупости числа», независимо от их подлинного авторства отражают и мнение адмирала («Hisahide замолчал – мне нечего было возразить ему»). Но как же можно сочетать с этим декларированное стремление отдать судьбу страны в руки демократического представительного органа?

Увы, об этом можно лишь строить догадки. Хотел ли адмирал созывать свое Национальное Собрание не на демократических, а на quasi-аристократических принципах или с заведомым перевесом членов по назначению (как в Государственном Совете или в Земском Соборе по схеме Дитерихса)? Но тогда он вряд ли мог не понимать, что встретит недовольство и даже, наверное, противодействие своих же сотрудников – гораздо более убежденных и искренних демократов… Лукавил ли он в угоду омской «общественности» и иностранным союзникам? Но это противоречит известной нам искренности Александра Васильевича и мужеству, с которым он шел «против течения» всегда, когда находил это нужным… Оказался ли крест Верховной Власти слишком тяжелым, вызывая инстинктивное стремление переложить гнет ответственности на «народное волеизъявление»? Но никогда, ни до, ни после этого, даже в страшные дни сибирской катастрофы, адмирал Колчак не пытался убежать от ответственности, и даже если, как и у многих людей, в его жизни были минуты слабости и упадка духа, – чрезвычайно маловероятно, чтобы эти минуты с завидной регулярностью повторялись именно в связи с произнесением программных речей или составлением официальных документов…

Неоспоримыми нам кажутся лишь два утверждения. Созыв Учредительного Собрания или Земского Собора на следующий день после занятия Москвы выглядит слишком несерьезно. Поэтому следует прислушаться к словам адмирала о «созданных нормальных условиях жизни» и «царящих в стране законности и порядке» как необходимых условиях такого созыва. За этими словами явственно вырисовывается сравнительно долгий период успокоения взбаламученной страны, соответствующий известной «декларации Добровольческой Армии» (1918) об освобождении русского народа «от рабской неволи и стихийного помешательства». Второе, быть может, казалось задачей более сложной, чем первое, но отказываться и от этой задачи было решительно невозможно.

Кроме того, «аристократическое начало», импонировавшее Колчаку, и его уверенность офицера в необходимости единоличной военной власти отнюдь не отменяют восприятия этой власти именно как тяжкого креста. Адмирал не уклоняется от него, но и не упивается своими чрезвычайными полномочиями; он не стяжатель и не честолюбец; он действительно всего лишь («всего лишь»!) первый солдат.

«Меня называют диктатором.

Пусть так, я не боюсь этого слова и помню, что диктатура с древнейших времен была учреждением республиканским, – говорит Колчак представителям печати, далее давая совершенно точную характеристику сущности своей власти. – Как Сенат древнего Рима в тяжкие минуты Государства назначал диктатора, так Совет Министров Российского Государства в тягчайшую из тяжких минут нашей Государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным Правителем».