— Главврача боишься?

— Главврача? Нет, не боюсь. Боюсь, как бы ты вновь в нашу богадельню не угодил. А это тебе нужно, как зайцу домашние тапочки.

— Или как щуке запах полевых цветов, да? — он засмеялся, покрутил головой, щуря глаза и выжимая из-под век слезы. Одна слезка, веселая легкая капелюшка, сорвалась на выпуклость скулы, соскользнула с нее, словно по лыжне.

— Мёдочка! Тебе очки черные нужны. Глаза с непривычки опалишь.

— Как-нибудь, теть Тань, постараюсь не опалить.

— За подарок — спасибо. Хотела отказаться, да ты прав — обидеть боюсь. Трассовики, вы такие: обидишь — так обиду сто лет в кармане будете носить!

Костылев, неспешно выбирая более или менее сносные для инвалидной ходьбы участки, твердо ставя ступни, уже не удивляясь собственной слабости, неприспособленности, продвигался к усатой каланче. Тетя Таня, не отставая, следом. Уже были на подходе, когда из пистолетно щелкнувшей пружинами двери вывалился страшноватый, издали смахивающий на краба человек, завопил оглашенно:

— А-а! Крестничек! С выздоровленьицем!

Одинец! Вертолетчик. Ничуть не изменился, все такой же красавец, сколько ни приходил в больницу, ни на йоту не похорошел, хотя выпрашивал у врачей какие-то кремы, порошки, таблетки.

— Ты, крестничек, смотрю, вовсе не спешишь. А я из-за тебя вертолет держу, нападки начальства отбиваю. Знаешь, что такое служебные простои?

— Быстрее ходилки не ходят.

— Хорошо, что хоть целые. А быстро ходить — этому научишься!

— Оно ведь как... Поспешишь — людей насмешишь, — назидательно вставила тетя Таня. В своем старом, обвисшем по форме тела пальтеце, с мятым, задирающимся воротником, с оттопыренными, словно резиновыми, карманами, она была похожа на наседку-клушу, заботливую, трогательную, неуклюжую; что-то куриное было и в ее походке, в жестах, во всем облике.

И вот наступил момент, когда вертолет, вздыбив снег и разом очистив бетонные плиты причала, въехал в низкое, на пролете, облако с влажными лоскутными краями. Костылев подивился быстроте, с какой он набрал высоту, выглянул в бустер, увидел, что внизу уже осталась точка, клякса-человечек, взмахивающая варежками, совсем исчезнувшая из выдавлины окошечка, когда вертолет шагнул вперед, замер на мгновение, словно примериваясь, и понесся на предельной скорости, разметывая сырую весеннюю наволочь. Поселок скрылся из виду, а с ним ушло назад, в прошлое, все, что было связано с Зереновом, с больницей, с тяжелой увечной зимой, с ночными бдениями, когда не шел сон, с жарко-красным беспамятством, с тревожным стуком сердца.

Зереново окольцовывал редкий, полуповаленный лесок — из вертолета были видны опрокинутые кедры, тонкостволые задохшиеся сосенки, изъязвленные березки, рвавшиеся из чащобной середки на край, к воздуху, но не добежавшие до простора. Потом потянулась череда болот с просевшим снегом, из-под которого кудлатыми нечесаными париками выпрастывались остья прошлогодней растительности, сохлые метелки камыша, иван-чая, резики; болота сменялись лесистой сушью, полной кривоногих деревьев, сушь опять уступала место болоту, все это было настолько однообразным, что потянуло в сон. Под рокот вертолетного мотора Костылев уснул, а когда проснулся, оказалось, что они уже прилетели на трассу.

Трасса была все той же! Те же балки на деревянных полозьях, тот же длинный, крытый толем барак-гараж — ведомство Дедусика и его подчиненного — нудного колчелапого пса. Вот и салют — алмазный плеск электросварки, а вместе с плеском — громыханье дизелей, поросячий визг генератора, суетня плетевозов. На вертолетной площадке толпился разный люд — среди всех Костылев сразу различил Старенкова. Ни у кого нет такой смоли на лице — ему только цыган в кино играть, рядом с ним знакомый телеграфный столб подпирает небо — это Рогов, еще суетится оживленный Вдовин, неугомонный нестареющий человече, занятный, как дитя.

Вертолет сел, и, едва Костылев выкарабкался на лесенку-приставку, как Рогов и Старенков подскочили к нему, ухватили под руки, подняли, поволокли к балку.

— Куда? — взмолился Костылев.

— Молчи! — обрезал Старенков. — Пока на себе везем, не трепыхайся! А то бросим. Из-за тебя целых два часа никого к столу не подпускаем, рация все питание слопала, пока переговаривались с Зереновом. А ваше величество в ус не дуло, прохлаждалось. Не будь ты калекой, давно бы головой в сугроб. Ноги болят?

— Да отпусти же! Не болят.

— Не отпущу. Терпи, боярин.

— По какому поводу стол? Неужто по моему?

— Нужен ты!

Сзади с воплем к процессии присоединился Вдовин.

Открыв дверь балка, дружно втянули Костылева в пропеченное нутро таежного жилья, поставили на ноги, все втроем, проводя пальцами по губам, грянули туш: та-та-ра-ра-та-та, та-тара-та-та-там!

— Вот, Дедусик, с доставкой на дом.

Дедусик был торжественным и грустным одновременно, лысина его почему-то не сияла, глаза оковали цепкие гусиные лапки, лоб в мелкой изрези морщин, а вот пиджак был новеньким, с полочки, даже магазинные складки сохранились, засаленную колодку медали он засунул под бортовину, из-под нее выглядывал серебряный надраенный кружок.

— С возвращеньем, Иван! Ванятка ты наш! — провозгласил Дедусик.

— Обо что торжество, Дедусик? — поинтересовался Костылев. — День рождения? Иль золотую свадьбу с бабкой справляете? Она в твоем Полесье, ты — здесь.

— Ни то, ни другое, — Дедусик развел понизу руки, исполосованные черным переплетением линий, изуродованные ревматизмом, с вывернутыми пальцами. — Назад, в Беларусь, возвертываюсь. Кустюм вот себе справил. Вишь, в пыпырышек! Буклет называется. А насчет бабки ты угадал — к ней возвертываюсь. Весна уже, земля ждет. Она уходу, ласки требует. И тянеть. Знаешь, как тянеть — спасу нет. По ночам даже не сплю, ворочаюсь, а засыпаю — яблоневый цвет вижу. На весну и лето к земле подаюсь. А осенью, живы будем, спишемся. Не найдете на мою вакансию человека — снова приеду. Деньги мне и впредь нужонны будут. Весной и летом все равно трасса станет — грузы по воде будут закидывать, складать на вашей дороге, а как только морозы подоспеют и трасса двинется далее — я тут как тут.

— Денег-то хоть много заработал, Дедусик?

— Все, что заработал, везу с собой. Я ж не Рокфеллер, чтоб десятирублевые хрустики в чулок складывать да процент под них получать.

— У Рокфеллера — не чулок, у Рокфеллера — банки.

— Я и говорю, — кивнул Дедусик, — не чулок, так кубышка!

Все засмеялись.