Соответственно, и Московская патриархия не могла действовать без оглядки на мнение советской верхушки. Во время встречи главы Отдела внешних сношений РПЦ митрополита ярославского и ростовского Никодима с сотрудником папского секретариата по содействию христианскому единству Йоханнесом Виллебрандсом в ноябре 1961 года в Нью-Дели первый откровенно заявил, что Московский патриархат не может установить официальных отношений с Апостольской столицей из‐за «настоящих нападок на коммунистические страны, которые исходят от авторитетных представителей католической церкви»[621].

Однако ситуация быстро менялась. Шаги Иоанна XXIII, который, идя навстречу советскому блоку, отказал в аккредитации послам польского и литовского правительств в изгнании, очевидно, наполнили Москву оптимизмом. Осенью 1962 года произошел первый в истории обмен посланиями между римским папой и лидером советской компартии, а еще прежде, 21 марта 1962 года, митрополит Никодим предложил направить делегацию РПЦ на собор. Инициатива явно исходила от партийного руководства, которое надеялось таким образом заключить, так сказать, сепаратный мир с одним из противников в холодной войне или, как выражались в Секретариате ЦК, «усилить реалистическое начало во внешнеполитической линии Святого престола»[622]. Окончательное решение направить наблюдателей на собор русские епископы приняли в октябре 1962 года, и в том же месяце состоялась первая встреча советского дипломата с официальным представителем Ватикана: посол в Италии С. П. Козырев обсудил с заместителем госсекретаря Анджело Дель’Акква возможность установления дипломатических отношений.

Иоанн XXIII все-таки не случайно получил от недругов прозвище «красный папа» — он и впрямь в глазах коммунистов превратился в символ «прогрессивной церкви». Последние активно использовали его имя в пропагандистских и политических мероприятиях: в Польше католики из ПАКСа установили ему памятник во Вроцлаве, а в Чехословакии именем его последней энциклики «Pacem in terris» («Мир на земле») назвали проправительственное Объединение католического духовенства.

«Сколько дивизий у папы римского?» — этот вопрос, кажется, не давал покоя советской верхушке до самого крушения СССР. Во всяком случае, еще в начале декабря 1983 года Отдел информации МИД СССР предоставил справку под таким названием Совету по делам религий[623]. Прежнее ехидство Сталина сменилось серьезной озабоченностью: советская элита поняла, что фактор религии подчас важен не меньше количества танков и боеголовок. В марте 1963 года с Иоанном XXIII встретился зять Н. С. Хрущева А. И. Аджубей, возглавлявший редколлегию «Известий», а после прихода к власти Л. И. Брежнева контакты с Ватиканом стали регулярными. Громыко встречался с Павлом VI пять раз, обсуждая, по словам советского министра, «вопросы войны и мира»[624]. Позднейший посол России в Апостольской столице Ю. Е. Карлов описал тематику этих бесед более конкретно. По его словам, Ватикан раз за разом просил о следующем: восстановление церковной иерархии в Прибалтике и на бывших польских землях, уважение свободы вероисповедания, а также свободы передвижения (в том числе за границу) для руководителей католических общин; признание униатов самостоятельной деноминацией[625].

Советское руководство последовательно отказывало во всех этих требованиях, но не прерывало контактов, а даже напротив, искало пути к сближению. Слишком велик был, по словам Карлова, «соблазн использовать возможности Ватикана в целях подкрепления советской внешней политики, которая все более активно эксплуатировала антивоенные и миролюбивые настроения мировой общественности»[626]. Большим успехом в этом направлении стало участие Святого престола на конференции в Хельсинки, куда его пригласила Венгрия — несомненно, с подачи Москвы[627].

На инаугурации Альбино Лучани уже присутствовал советский представитель — вышеупомянутый Ю. Е. Карлов, который передал римскому папе поздравление от Брежнева. На той же церемонии был и делегат от РПЦ — все тот же митрополит Никодим, главный проводник экуменизма в русском епископате, который, как уже говорилось, спустя несколько дней скончался на глазах у первосвященника[628]. Когда в конце ноября 1980 года в Рим отправлялся новый посол СССР Н. М. Луньков, перед ним уже напрямую была поставлена задача наладить контакт с римским папой и вести дело к установлению дипломатических отношений[629].

Войтыла как поляк испытывал, конечно, куда более сильные (хотя и не всегда приятные) чувства к России, чем его предшественники. Виной тому не только сложная история русско-польских отношений, но и принадлежность понтифика к семье славянских народов, а потому — особое почтение к памяти святых Кирилла и Мефодия. В силу этого Громыко был для него не просто одним из лидеров страны, которая держала за глотку его родину, но еще и представителем восточно-христианского «легкого» Европы, без которого эта часть мира не могла вздохнуть полной грудью. Сложный комплекс ощущений, что и говорить.

В своих воспоминаниях советский министр написал, что на встрече обсуждались два вопроса: борьба за мир (под чем подразумевалось противодействие американской политике) и свобода вероисповедания в СССР. При этом Громыко указал своему визави, что РПЦ пользуется всей полнотой свободы, ни словом не упомянув проблему униатов. С его слов также следует, что в беседе не поднимался вопрос визита Иоанна Павла II в Польшу, хотя еще 11 декабря заведующий Заграничным отделом ЦК ПОРП обращался по этому поводу к советскому коллеге, прося Москву надавить на Войтылу, дабы тот отложил поездку[630]. В памятной записке, которую римская курия по традиции передала советским дипломатам после встречи, также ничего не говорилось о паломничестве понтифика на родину. Перечислялись лишь традиционные претензии Ватикана к СССР[631].