Партийная верхушка передала понтифику свои пожелания насчет того, о чем обязательно следовало сказать во время поездки: « завоевания социалистической Польши, которая в июле отмечает свое 35-летие, эпохальные изменения в положении трудящихся, в получении ими прав и свобод, в культурном развитии, рост международного престижа родины; взаимодействие церкви и социалистического государства в борьбе за единство народа ради будущего Польской Народной Республики, достигнутый прогресс в этой области; 40-летие гитлеровской агрессии на родную страну и 40-летие Второй мировой войны с упором не только на утрату независимости, но и на угрозу биологического уничтожения, мужество наших жителей в войне на всех фронтах и освобождение Советской армией. Речи римского папы — подходящий случай для протеста против агрессивных сил и поддержки интереса к разрядке… а также для реализации политики Хельсинки, одним из зачинателей которой был Ватикан. Будет очень плохо, если в речи папы прозвучит лозунг примирения поляков и немцев»[638]. Ни дать ни взять памятка лектору-пропагандисту!

* * *

Войтыла не лукавил: его визит действительно имел все черты паломничества, хотя и с ярко выраженным патриотическим уклоном. «Самое важное, что Польша существует!» — промолвил он в самолете, вылетая на родину. Сказано это было по-итальянски, причем с сильным акцентом — понтифик волновался[639].

Речи, которые он произносил в ходе паломничества, не могли не разочаровать власть имущих. Ни слова о партии, о социализме, о политике и экономике, лишь о вере и истории. Чиновники, не сведущие в папской философии, делали свои выводы. Например, первосвященник говорил об учении Иисуса и христианизации Восточной Европы, а партийцы видели в этом козни Ватикана и слышали плохо скрытую неприязнь к Москве[640].

«Христа нельзя убрать из истории человечества, — вещал Иоанн Павел II на площади Независимости в центре Варшавы. — Нельзя без Христа понять и историю Польши, если иметь в виду историю людей, которые ходят по этой земле Если бы мы отбросили этот ключ для понимания нашего народа, то тем самым обрекли бы себя на непонимание. Мы не понимали бы самих себя… Невозможно понять этот город, Варшаву, столицу Польши, которая в 1944 году решилась на неравную борьбу с захватчиками, на борьбу, в которой она оказалась брошена союзническими силами, на борьбу, в которой она была разрушена, если не помнить при этом, что в развалинах здесь лежал также и Христос-Спаситель со своим крестом из храма на Краковском предместье. Невозможно понять историю Польши от Станислава на Скалке до Максимилиана Кольбе в Освенциме, если не приложить к ним основного критерия, имя которому — Иисус Христос И вот я, сын польской земли, я, римский папа Иоанн Павел II, из самого сердца этого тысячелетия вместе со всеми вами взываю накануне Троицына дня: Да сойдет Дух Твой! Да сойдет Дух Твой! Да обновит Он облик земли. Этой земли»[641].

Призыв к Святому Духу — отсылка к словам Христа из Деяний апостолов, когда он сказал им: « но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян. 1: 8). Продолжая эту мысль, Войтыла рассуждал о новой евангелизации мира, о том, что Христос — ключ к пониманию человека. Другими словами, повторял то, что говорил перед тем многократно, но ответственные польские товарищи, не очень в этом разбираясь, тут же выговорили Казароли и Поджи за «интегристские акценты» в речи первосвященника. Госсекретарь лишь развел руками — он не знал польского и не понимал речей Войтылы. Но все же донес озабоченность польских властей до начальника. «Что я такого сказал? — удивился папа. И тут же добавил: — Если следует такая реакция, надо что-то изменить»[642]. Тщетно. Как изменить, если сама суть его веры подрывала социалистический строй?

Из Варшавы он поехал в Гнезно, древнюю столицу, где когда-то служил мессу в год тысячелетия крещения Польши. Именно тема евангелизации поляков и других народов Центральной и Восточной Европы и стала главной в его проповеди, прочитанной на холме Леха, возле собора X века — живого свидетеля крещения Польши. «Неужто Христос не хочет этого или Святой Дух так не велит, дабы польский папа, славянский папа, именно теперь не показал духовное единство христианской Европы, состоящее из традиций Запада и Востока? Мы, поляки, целое тысячелетие присутствовали в традиции Запада, как и наши братья литовцы, и уважали при этом традиции христианского Востока». После этих слов Войтыла обратился к истории, напомнив, как шло крещение восточноевропейских народов — от хорватов и словенцев в VIII веке до литовцев при Миндовге и королеве Ядвиге. Не забыл, конечно, и о крещении Руси в 988 году[643].

От этих и других подобных заявлений чиновников обеих стран бросало то в жар, то в холод. Поляки опасались, что разгоряченная толпа верующих выйдет из-под контроля или, того хуже, что Войтыла в своем религиозном рвении поссорит их с Москвой (Литва же — часть Советского Союза!), а работники курии — что Варшава прервет всякое общение с Ватиканом и тем похоронит восточную политику Павла VI.

В итоге гнезненскую проповедь разрешили напечатать в одной только газете ПАКСа, да и то частично[644]. Лишь посещение Войтылой Аушвица позволило партийцам перевести дух: папа, как полагается, осудил преступления нацизма и отдал должное русскому народу, внесшему большой вклад в победу. Зато обиделись евреи: Иоанн Павел II ни разу не отметил, что подавляющее большинство жертв составляли именно они, хотя и упомянул о них как о жертвах геноцида.

Для Войтылы Аушвиц был прежде всего местом мученичества Максимилиана Кольбе и Эдит Штайн. Лишь их имена прозвучали в ходе посещения папой концлагеря смерти. Почему так? Потому что эти люди являли собой пример того, как можно сохранять достоинство человека в месте, где это достоинство втаптывалось в грязь. «Может ли кто-нибудь в мире удивляться, что папа, который родился на этой земле… начал первую свою энциклику со слов Redemptor hominis и посвятил ее… правам человека? Правам неотъемлемым, которые, однако, другие люди могут так легко отобрать и уничтожить. Достаточно одеть этих людей в другой мундир, вооружить аппаратом насилия, навязать им идеологию, в которой права человека подчинены системе… подчинены до такой степени, что их по сути больше нет!»[645] Великие слова! И относились они, скорее всего, не только к нацизму. Недаром в той же проповеди Войтыла назвал Кольбе патроном всего двадцатого столетия.