Закончив институт, дочь сказала, что хотела бы поехать учиться во Францию. Два года назад туда уехала учиться пению Фумико, и Рэйко все это время лелеяла тайную мечту последовать примеру сестры. Перейдя на третий курс отделения высшей ступени, она даже начала заниматься французским со студентом факультета французской литературы Токийского университета, который в свободное от занятий время подрабатывал репетиторством. Однако в то время положение на валютном рынке в Японии оставляло желать лучшего, и частные поездки за границу для учебы были запрещены. Фумико разрешили поехать только потому, что в 1953 году парижское издательство Робера Лафона издало мой роман «Умереть в Париже», за который мне причитался кое-какой гонорар во франках, и директор издательства подписал бумагу, что берет на себя все расходы на обучение моей дочери.

Возможно, на тех же условиях японское правительство и дало бы разрешение на выезд моей младшей дочери. Однако в тот период мое финансовое положение не позволяло прибегнуть к такому варианту. В начале осени в Токио должен был открыться Всемирный конгресс ПЕН-клубов, решение о его проведении было принято уже два года тому назад, тогда же стало известно, что на конгресс приедут мои старинные французские друзья, и прежде всего Пьерал, который столько сил потратил на перевод и издание повести «Умереть в Париже». По настоянию жены, которой очень хотелось, чтобы Пьерал непременно остановился у нас, мы начали работы по восстановлению нашего старого дома, сгоревшего во время войны. К тому же жена пожелала иметь дом, в котором можно было бы жить, не боясь пожара и не прибегая к услугам домработницы, поэтому в результате долгих мучительных размышлений мы решили строить двухэтажное бетонное здание в европейском стиле. Строительство было завершено незадолго до того, как Рэйко закончила институт. Спустя двенадцать лет мы вернулись наконец на старое пепелище и устроились в новом доме, но после оплаты строительных работу меня не осталось ни гроша сбережений. Словом, трудно было выбрать более неподходящий момент для обучения дочери за границей. К тому же обе старшие дочери — Марико и Томоко — к тому времени уже вышли замуж, в доме оставалась только самая младшая, Рэйко, и я полагал, что жена будет против ее отъезда.

Однако жена, обычно склонная все преувеличивать и проявлять излишнюю нервозность, когда речь шла о каких-то тратах, на этот раз сказала:

— Учиться надо пока молод помоги ей уехать. В конце концов, деньги на учебу можно и занять. Ну, будем жить, затянув пояс потуже, как в послевоенные годы, ничего страшного…

Услышав эти слова, я кивнул, а про себя удивился: неужели жена, за тридцать лет нашей с ней жизни одолевшая немало вершин, наконец приблизилась к моему идеалу? Помня собственное прошлое, я готов был идти на любые жертвы, только бы помочь дочери, мечтающей учиться. И конечно, я хотел, чтобы она поехала за границу. А поскольку жена сама выразила готовность мириться с трудностями, которые наверняка возникнут, если обе наши дочери будут учиться в Европе, я с радостью поддержал ее. Проделав те же формальности, что и в случае с Фумико, мы получили разрешение на выезд Рэйко за границу для учебы. Затем, обратившись в свой банк, попросили ссуду и снабдили дочь некоторым количеством купленных на черном рынке долларов. Она вылетела во Францию вместе с Пьералом, возвращавшимся домой после окончания Всемирного конгресса ПЕН-клубов.

Рэйко, девочка очень добрая, до самого отъезда ласкалась к матери, старалась ей помочь чем могла, сама занималась сбором вещей и подготовкой к отъезду, к тому же она обошлась тем, что у нее имелось, и не стала покупать ничего нового.

Приехав в Париж, она поселилась в том же женском общежитии, где жила ее старшая сестра, и, следуя примеру последней, стала регулярно, раз в неделю, писать домой письма, в которых подробно описывала свою жизнь. Я тоже раз в неделю писал обеим длинные письма, даже если близился срок сдачи рукописи и я был завален работой. Обе жили в Париже весьма скромной жизнью, вдалеке от столичного блеска, время от времени кто-нибудь из моих старых друзей приглашал их на обед или на ужин, и это скрашивало их существование. В доме одного из этих друзей, врача и поэта Ноэля, росли две дочери, примерно одного возраста с моими, поэтому девушек постоянно приглашали туда погостить на конец недели, поручали им какие-нибудь домашние дела, по воскресеньям брали с собой на пикник — словом, обращались с ними как с членами семьи. В письмах супруги Ноэль заверяли, что видят во мне скорее родственника, чем друга, и я был спокоен, зная, что мои дочери обрели в Париже семью. Думаю, что именно поэтому они сумели преодолеть девическую ранимость, которую раньше склонны были проявлять по любому поводу, и с воодушевлением учились…

Посылая дочерей за границу, я рассчитывал самое большое на два-три года, но Фумико прожила там шесть лет, а Рэйко — целых семь. Конечно, все это время мы раз в неделю писали друг другу, обмениваясь подробными отчетами о свой жизни, но для родителей так долго, шесть или семь лет, не видеть своих детей — поистине мучительное испытание. Особенно страдала жена, как-то исхитрявшаяся теперь управляться с домашними делами одна: ее жизнь превратилась в почти невыносимую череду дней, полных беспокойства и тоски по живущим вдалеке дочерям.

Когда я вспоминаю теперь о том времени, то невольно прихожу к мысли, что нас охранял, нам помогал тогда великий Бог, и благоговейно склоняю голову…

Заработать дочерям на учебу я мог только своим пером, поэтому целыми днями сидел за письменным столом, почти не выходя из своего кабинета. К тому же — очевидно, сказывалась усталость, накопившаяся за послевоенные, полные лишений годы, — я стал страдать приступами астмы, болезнь постепенно приняла хроническую форму, я очень мучился при любых перепадах погоды, ослаб физически, но, несмотря на это, жил полной жизнью и продолжал работать.

Меня дважды приглашали почетным гостем на проходившие в Западной Европе всемирные конгрессы, кроме того, я посетил Советский Союз по официальному приглашению Союза советских писателей и каждый раз на обратном пути заезжал в Париж и проводил с дочерьми летние каникулы. Когда имелось официальное приглашение, то японское правительство, несмотря на трудности с валютой, разрешало обмен иен на доллары и вывоз за границу суммы, необходимой для оплаты проживания и транспортных расходов, так что при определенной экономии можно было провести за границей довольно долгое время. Японское лето — самый неблагоприятный период для астматиков, а вот во Франции у меня не было ни одного приступа, я совершенно выздоровел и забыл, что такое астма.

Впервые я заехал в Париж, возвращаясь из Западной Германии, из Франкфурта, это было ранним летом, младшая дочь училась во Франции уже второй год. Учитывая определенные трудности с переводом денег, я собирался предложить ей как можно быстрее вернуться домой. Даже если и удавалось купить на токийском черном рынке некоторое количество долларов (что само по себе было очень и очень непросто), передать их можно было только с оказией, а в те годы мало кто из японцев ездил во Францию. Однажды, когда ко мне пришел сын моего знакомого американского писателя, приехавший в Японию на стажировку, я решился обратиться к нему с просьбой о помощи. «Нельзя ли, — спросил его я, — сделать так, чтобы я оплатил в иенах ваше пребывание в Японии, а вы бы попросили родителей выслать из Америки соответствующую сумму в долларах моим дочерям в Париж?» Он сразу же согласился, сказав, что это замечательная идея, но когда дошло до дела, оказалось, что это невозможно. Примерно тогда же я узнал из газет о том, сколь успешно осуществляется экспорт в страны Западной Европы приправы адзи-но мото[49]и, вспомнив, что мой однокашник по Первому лицею является директором фирмы, занимающейся этим, тут же позвонил ему и попросил совета относительно пересылки денег. Он охотно согласился навести справки, но, связавшись со мной через некоторое время, сообщил, что, к его величайшему сожалению, сделать ничего нельзя, так как начальство проявляет в этом вопросе большую строгость. В экстренных случаях я как-то выкручивался, прибегая к помощи либо своих старых парижских друзей, либо директора издательства, которое публиковало мои произведения, но не мог же я обременять их своими просьбами бесконечно…