Кто знает – не вспомнил ли свергнутый самодержец, спускаясь в страшную ночь на 17 июля 1918 года в подвал Ипатьевского дома, о людях, которые были им равнодушно «сданы» придворной клике – премьер-министрах Витте и Столыпине, министре внутренних дел Дурново, военном министре Редигере. Все они обладали сильной волей, имели глубоко продуманную программу действий, доказали высокую результативность своей работы. Но именно их высокая эффективность как высших государственных деятелей и самостоятельность вызывали опасение у слабовольного, но упрямого царя и озабоченного только собственными эгоистическими интересами его ближайшего окружения. Постепенно все ключевые должности в аппарате государственного управления заняли серенькие боязливые личности, основным отличительным признаком которых было полное отсутствие собственного мнения и инициативы, а также беспрекословное исполнение любых указаний свыше.

Исчерпывающую характеристику высшим должностным лицам империи, с которыми она встретила роковой 1917 год, дал последний председатель Государственного совета Иван Григорьевич Щегловитов: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя, борются с эпилептиками революции».

Можно не сомневаться, что, находись во главе правительства Витте или Столыпин, то они сделали бы все возможное и невозможное, чтобы страна не была втянута в гибельную для нее мировую бойню, положившую конец существованию монархии. Не вызывает сомнения, что Столыпин или Дурново никогда бы не допустили развала и деградации МВД и, в первую очередь, политической полиции, что чрезвычайно облегчило либеральной оппозиции захват власти. А пользовавшийся огромным авторитетом в войсках генерал от инфантерии Редигер никогда бы не допустил солдатского бунта в столице и предательского капитулянтства высшего военного командования.

Именно нерачительное использование людей, подозрение к воле, уму и независимости стали одной из главных причин краха государства и начала революционной смуты. Уход каждого из преданных слуг царя незримо, но неотвратимо приближал его к ступеням в подвал Ипатьевского дома.

Но до этого было ещё несколько лет, хотя умирающий премьер не мог не думать, что будет с Российской империей после него. Состояние Столыпина постоянно ухудшалось. С утра 4 сентября он стал постоянно терять сознание, бредить, стонать, а днём окончательно впал в забытье. Умирал премьер за царя мучительно: громко стонал, появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. 5 сентября в 9 часов 53 минуты пополудни Столыпина не стало.

Брат премьера следующим образом описал завершение земного пути великого государственника-реформатора: «Покойный за исключением первого дня всё время чувствовал, что умирает. «Смерть незаметно подкрадывается ко мне», – говорил он. Он не верил никаким уверениям врачей. Они успокаивали его, говорили, что недели через две он встанет, а он отвечал им: «Когда вы избавите меня от страданий?». Врачи пробовали возражать, но он решительно заявлял им: «Нет, я чувствую, что умираю». Самообладание он сохранял удивительное. Только во сне прорывались стоны, всё же остальное время он молчал, терпеливо перенося муки. Ни жалоб, ни стенаний никто не слышал от него. Когда началось умирание, чтобы затемнить страдание, ему давали морфий. Но сознание было и не уничтожалось. Между тем дозы морфия были большие. Среди мук он бредил. У него в мозгу запечатлевалась какая-то бумага, которую надо было подписать, которую подписывать ему не хотелось, но подписывать заставлял долг или какие-то соображения. Он говорил: «Неужели надо подписать?.. Ну, хорошо, подпишу…» Потом он сказал: «Перо…» Ему подали ручку без пера. Он сказал: «Кто же дает ручку без пера…» Тогда ему дали перо и он подписал на стене свою фамилию. Перед смертью он сказал вдруг: «Зажгите все огни… Света… Света… Поднимите меня выше… выше», – и замолк».

Погребение состоялось 9 сентября. Похоронили председателя Совета министров согласно оставленному им завещанию – там, где он встретил смерть. Место было выбрано символично. Рядом с могилами выданных на расправу царём Петром Великим и казнённых, предавших свой народ, клятвопреступника Мазепы, полковников Искры и Кочубея у Трапезной церкви Киево-Печерской лавры, в которой и проходила заупокойная литургия.

Во время хрущёвской антирелигиозной кампании надгробие Столыпина было снято (но у кого-то, даже в те времена, хватило смелости не уничтожить могильную плиту и крест, а спрятать на первом ярусе Большой лаврской колокольни под кучей хлама), а место могилы заасфальтировано. Восстановили его только в 1989 году.

Что касается задержанного террориста, то первые сведения о мотивах своих действий и всей истории отношений с охранным отделением он дал немедленно после задержания – на допросе, проведенном в театре подполковником Ивановым по поручению Чаплинского (на допросе также присутствовали товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор Брандорф): «Решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения H. Н. Кулябко, которому я рассказал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить покушение на одного из министров, и что этот молодой человек проживает у меня на квартире. Кулябко, будучи очень взволнован сообщёнными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека…

Конечно, Кулябко вполне искренне считал мои слова истинными. Вследствие этого Кулябко дал мне билет в Купеческое собрание и затем в театр… Ещё раз повторяю, что полковник Кулябко не знал о цели моих посещений…

Во время первого антракта я не сходил с места. Во время второго я прошел в коридор, где Кулябко сказал мне, что он сильно беспокоится насчёт моего квартиранта и предложил ехать немедленно домой. Я выразил согласие, но повернул в другую сторону и прошёл в проход, в котором стоял Столыпин. Подойдя к нему на расстояние 2–3 шагов, я вынул револьвер «браунинг» и произвёл два выстрела. После этого повернулся и пошёл к выходу, но был задержан…

Всё рассказанное мною Кулябко было вымышлено. Никто у меня не останавливался. В первое свидание я рассказал в самом неопределённом виде, что ко мне на дачу, где я жил в течение 2-х недель, приезжал молодой человек по кличке «Николай Яковлевич», с которым я будто бы познакомился в С.-Пб. Человек этот расспрашивал меня об условиях, в которых будут протекать киевские торжества и, видимо, интересовался условиями, при которых мог бы иметь место террористический акт. Кулябко спросил у меня приметы этого человека, а также просил сообщить, если будет что-нибудь новое. Между прочим, он указал на пачку билетов, которые лежали у него на столе и спросил: «А билет на торжества у Вас есть?». Я ответил, что билет мне не надобен, ибо я боюсь афишироваться. При этом разговоре присутствовал Спиридович и Веригин.

Только при следующем разговоре по телефону я попросил билет в Купеческое. Билет мне был дан. После Купеческого я вечером, часов в 11, зашел в охранное отделение; Кулябко уже спал, я написал ему сообщение, что «Николай Яковлевич» приехал ко мне, ночует у меня и завтра намерен встретиться с неизвестной девицей «Ниной Александровной», у которой есть бомба. Всё это опять-таки было ложно. Кулябко поставил к моему дому наблюдение для того, чтобы заметить выход «Николая Яковл.» и встречу его с «Ниной Александровной». Во время свидания в Европейской гостинице я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего в театр. В то же время посещение мною театра давало бы возможность предупредить покушение тем, что я не дал бы нужного заговорщикам сигнала.