— А почему бы мужьям не быть отцами, по-простому?

На самом деле Симону и карты в руки, чтобы ответить на его же вопрос: если вспомнить промышленника Вернера Бонштенгеля, который весил чуть ли не больше, чем поставляемые им станины, генерала Германа Поля, не вылезающего с маневров, и банкира Ганса Лоренца, которому перевалило за семьдесят пять, ни один из них не мог считаться идеальным производителем, но всяко бывает…

Оставался Гюнтер Филиц, пятидесятилетний аристократ, безусловно готовый выполнить свой супружеский долг. Но Грета не высказывала особых восторгов на эту тему. По правде говоря, когда все четыре дамы рассказывали о своей сексуальной жизни, будь то на кушетке в кабинете или даже в его постели в спальне, то повторяли одно и то же: ее не было.

— Так в чем на самом деле заключается ваша идея? — не сдавался Симон. — У четырех женщин был один любовник на всех, и теперь он надумал вернуть себе то, что забыл в их животах? Ничего умнее вам в голову не пришло?

Никто не ответил. Это молчание несло в себе их личное поражение, их угрызения за склонность к чересчур легковесным гипотезам, к непродуманным подозрениям, вплоть до их общего фиаско — смерти Йозефа Краппа.

Версия была красивой, что да, то да. У Минны настоящий талант строить карточные домики, а Бивен, этот мужлан на подхвате, всегда готов поддержать ее, не задавая вопросов. Вообще-то, Симон мог и не завидовать: его теории о человеке, который беспрепятственно перемещался из снов в реальность, тоже дорогого стоили.

— Одно совершенно очевидно, — заговорил эсэсовец, — история с беременностями не может быть простым совпадением. Из этого и будем исходить. Надо найти отцов. Опросить гинекологов. Наверняка между убийствами есть связь.

— Они не хотели детей.

— Что? — вздрогнув, спросила Минна.

— Эти женщины не хотели детей. Они выполняли свой супружеский долг, принимая меры предосторожности, и ничего больше. Они боялись будущего, того мира, который строит Гитлер. Они не хотели такого для своего потомства.

Бивен пожал плечами:

— Они просто врали. Мне кажется, не очень-то они тебе доверяли…

Соль на открытую рану.

— К вопросу о доверии, — перешел Симон в контратаку, — как ты объяснишь, что судмедэксперт сообщил тебе о беременностях только после четвертого убийства? И то лишь потому, что Минна была там и сама заметила?

Бывший офицер поморщился:

— Кёниг, судмедэксперт, признался, что получил особые указания. Ни я, ни Макс Винер не должны были знать об этом важнейшем факте.

— Почему?

— Представления не имею. Может, мое начальство решило, что это вызовет дополнительный скандал. В нацистском мире Mütter[128] неприкасаемы.

Симон встал, обошел стол и прикурил новую сигарету, присев на край столешницы.

— Копайтесь в вашей истории с эмбрионами, если вам угодно, а я по-прежнему сосредоточусь на маске.

— То есть? — спросила Минна с искренним любопытством.

— Вспомни, — ответил он. — Это ведь ты сказала нам, что Рут Сенестье работала в кино.

— Верно. Она изготавливала декорации и бутафорию.

— А вдруг это она сделала маску к «Der Geist des Weltraums»? Рут, без сомнения, была знакома с убийцей. Она единственная, кого убрали, скажем так, по объективным причинам. Ее хотели заставить замолчать. Истину следует искать на киносъемочных площадках.

Бивен хлопнул себя по ляжкам чисто крестьянским жестом, совершенно не вязавшимся с тем, кем он стал, но выглядевшим до удивления естественно.

— Ладно. Приступим немедленно. Я при исполнении с полудня, но до того успею кое-что сделать.

— При исполнении чего?

— Новая работа в гестапо. Предпочитаю о ней не говорить.

— Очередной благородный труд…

— Намного хуже, чем ты думаешь. Но сначала мне нужно забрать из штаб-квартиры свою папку с делом.

— И тебе позволят? — удивилась Минна.

— Конечно нет. Я просто пересниму наиболее важные детали, а ты потом распечатаешь.

Бивен и Минна с понимающим видом переглянулись. Симон сжал кулаки. Черт знает что… Эти два идиота не только считали себя хитроумными ищейками, но, кажется, еще и вообразили, что влюблены.

Симон по-прежнему восседал на столе, уставившись на дверь: красноречивое приглашение очистить помещение.

— Потом, — продолжил Бивен, словно не замечая его знаков, — Минна начнет поиски гинеколога, курировавшего жертв.

Симон вдруг вспомнил, что сегодня понедельник и у него расписан весь день после двенадцати. Если он хочет что-то выяснить о Рут Сенестье и киностудиях, придется отменить встречи. Господи, эта история оставит его с голой задницей.

Засунув руки в карманы, он направился к входной двери, чтобы выпроводить посетителей.

— И последнее, — предупредил Бивен, — берегись Грюнвальда. Он не из тех, кто легко выпускает добычу.

— Что я могу поделать? Если я не убивал Грету, что́ он может мне пришить?

— Просто будь осторожен, и все.

Если профессиональный мастер устрашения дает такие советы, значит вчерашний нацист действительно ужасен. Что ж, посмотрим.

Он закрыл дверь за посетителями и рухнул в кресло. Ему не давала покоя все та же мысль, все то же унижение: вранье его пациенток. Как он мог проморгать такое? Как мог ничего не почувствовать? Любовники. Беременности… Он подумал о дисках с записями, о своем «храме истины». И горько усмехнулся.

Чего он решительно не понимал, так это глубинных причин их лжи. Для чего приходить к нему на консультацию и при этом вешать ему лапшу на уши или скрывать правду? Без сомнений, все четверо им манипулировали. Но зачем? И сговорились ли они заранее?

Он подумал, что стаканчик шнапса ему не помешает, но не выбрался из кресла. Заснул, как труп в глубине озера.

— Проезжай чуть подальше.

— Докуда?

— Еще немного. Вернешься за мной через полчаса.

— Ты управишься?

— Не волнуйся. Останови здесь.

Бивен вышел из «мерседеса», взял фотоаппарат «Voigtlander Avus» и попрощался с Минной коротким кивком. Почти бегом двинулся в обратном направлении по Принц-Альбрехтштрассе, миновал постовых, которые не бросили на него ни одного косого взгляда и не начали шептаться у него за спиной. В конечном счете вполне возможно, что новость о его разжаловании еще не разнеслась по кабинетам или же о смерти Краппа официально до сих пор не объявили. Странно.

Он пересек залитый светом вестибюль и зашагал по широким ступеням. Он ожидал, что штаб-квартира гестапо покажется ему чужой, а то и враждебной. Ничего подобного. Старая добрая школа искусств по-прежнему принимала его, как князя в родном замке.