— Обергруппенфюрер… вы не могли бы объяснить?

— Объяснить?

Беспорядочными движениями Пернинкен принялся рыться в папках, еще остававшихся на столе, вызвав очередную лавину бумаг и карандашей.

Наконец он нашарил крафтовый конверт и вывернул его содержимое.

На этот раз Бивен подумал, что сейчас сам рухнет без сознания.

На снимках было тело Греты Филиц у подножия дерева, изогнувшееся в последних судорогах агонии. Нечто вроде гофрированного воротничка — как брыжи, какие носили в XVI веке, — перерезало ее горло. Разорванное от пупка платье было распахнуто, открывая отвратительную полость — внутренности, мускулы, волокна…

Обуви не было.

— Что это…

— Что, что это? — заорал Пернинкен. — Он снова принялся за свое, чертов мудак! Пока вы бегали за калеками, превращали в бардак марш ветеранов и вгоняли в панику берлинское метро, убийца, настоящий убийца, кромсал четвертую жертву! Как вы умудрились так промахнуться? Я же приказал вам охранять Грету Филиц!

— Ее охраняли, обергруппенфюрер…

— Заткнитесь, мать вашу.

Шеф осел в кресло, внезапно обессилев, и Бивен с удовольствием последовал бы его примеру. Но прежде чем рухнуть и оценить весь масштаб своего поражения, он хотел досконально прояснить ситуацию.

— Известно, в каком часу она была убита?

— Сегодня днем.

— В начале дня или в конце?

Пернинкен провел рукой по лицу.

— Да какая теперь разница? Вы убили, да, я сказал «убили», того бедолагу около полудня — невиновного, который, без сомнения, и близко не подходил к этим женщинам. А в это время настоящий убийца продолжал свое дело.

Главное — не сломаться. Не заорать. Не грохнуть кулаком по столу или, раз уж на то пошло, по самому Пернинкену. Он, Бивен, обделался по всем статьям, и груз его ошибки буквально вдавливал его голову в плечи, словно невидимое ярмо.

— Где Хиллер и Марковиц?

— В камере. Я отправил обоих на холодок, чтобы дать им время подумать.

— В каком качестве, обергруппенфюрер?

— В качестве подозреваемых, вас устраивает? Эти два кретина — последние, кто видел Грету живой. Расстреливали и за меньшее. И прямо здесь, между прочим!

Бивен знал обоих парней, и рассеянностью они не страдали… Ему необходимо с ними поговорить.

— Мне очень жаль, — выговорил он наконец, — действительно, получилось не очень удачно…

— Мне тоже жаль, — откликнулся Пернинкен. — Жаль вас. Вы разжалованы.

Эта мера, достойная военного трибунала, была слишком сурова. Но Бивен знал, что Пернинкен поступил с ним еще по-божески — он вполне мог отправить его в концлагерь. Или же Бивен мог оказаться на заброшенном поле рядом с Максом Винером.

— Соберите свои вещи и выметайтесь. Завтра вам скажут, что будет дальше. А пока что вы направляетесь в службу Кохмидера. Исполнять немедленно. Поработаешь с покойничками, Бивен!

В иерархии гестапо, и без того не слишком радужной, группа Кохмидера, Totengräber, «могильщики», находилась в самом низу.

Когда он уже выходил, Пернинкен его окликнул:

— Где вас носило весь вечер? Мы вас повсюду искали!

— Я был в Брангбо.

— С какой стати?

— Мой отец умер, обергруппенфюрер.

Пернинкен устало махнул рукой, словно говоря: «Вам только этого не хватало…»

Когда он зашел на виллу, царившая там тишина показалась ему необычной.

— Минна?

Никакого ответа. Наверняка она еще спит. Но тихий голос прошептал: «Нет, тут что-то другое…» Он поднялся на второй этаж и зашел в спальню.

— Минна?

Она выгнулась на кровати, как казненная статуя. Он мгновенно узнал эту позу, бледное лицо, разверстый рот, открытый смерти, вступившей в свои права.

Самоубийство.

С его ремеслом к таким ситуациям быстро привыкают. Некоторые евреи, зная, что их ожидает, предпочитали покончить со всем сразу. Уже давно был потерян счет повесившимся, отравившимся газом или ядом…

Но Франц с первого взгляда понял, что с Минной еще не все безнадежно. Он бросился к ней, проверил пульс, поискал вокруг, что же она приняла. На ночном столике валялась куча упаковок от таблеток — названия ему ничего не говорили.

Одно из двух: или она действительно решила уйти восвояси и с ее познаниями медика и наркоманки не оставила себе ни единого шанса, или же все это было блефом, а то и призывом на помощь, правда в самом жестком его варианте.

Бивен твердо решил: ее еще можно спасти.

Но следовало действовать — то есть главным образом ничего не делать. Не давать ей пить. Не вызывать рвоту. Никаким образом не влиять на усвоение яда.

Важнее всего было как можно скорее доставить ее в больницу.

Она показалась ему гораздо тяжелее, чем по возвращении из Брангбо, — очевидно, добавился вес смерти. Он спустился по лестницам, стараясь не ударить Минну головой о стены или о странную мебель, назначение которой было выше его понимания. Несколько шагов — и вот он уже в своем «мерседесе» по-прежнему с откинутым верхом; он рванул с места, даже не оглянувшись на виллу, где остались гореть несколько окон: казалось, дом наблюдал за ним.

Он гнал на приличной скорости, но держась в рамках. В глубине души он чувствовал, что Минна выкарабкается. Он улыбнулся. Гестаповец, мразь, спасает маленькую наркоманку, бедняжку-психиатра, увидевшую, как все ее мечты сгорают в пламени огнеметов.

Но вот про больницы он не знал ничего. Гестапо не то заведение, где спешат оказать помощь своим клиентам. В доме 8 по Принц-Альбрехтштрассе перед штатными врачами, приписанными к службе допросов, стояла единственная задача: сделать так, чтобы подозреваемый продержался, пока не заговорит.

Последнее соображение навело его на мысль: в гестапо всегда дежурил врач на случай ночных допросов. Парень, привыкший откачивать самоубийц, попытавшихся таким образом избежать пыток. И Бивен направился в квартал Вильгельм.

Берлин словно распахивал перед ним свои площади, улицы и проспекты. Ему показалось, что эта текучесть в мягком ночном воздухе следовала той же логике, что и все остальное: мир был согласен, что он должен спасти Минну. И в определенном смысле спастись таким образом самому.

Обдуваемый ветром, он начал напевать старую песню из фильма начала тридцатых годов «Das Lied einer Nacht»:

Он пребывал в странном, невероятно легком состоянии духа.