Компромисс в твердой валюте был вскоре найден, и Маруся, ковыляя впереди, словно болезный хоббит, отвела Владимира в подвал главного здания, где в ожидании хитроумного действа выстроились в ряд зажженные газовые печи. Печам не пришлось долго томиться без дела. В их потрескавшемся керамическом нутре в разнообразных горшочках и сковородках при высочайшей температуре сварили жидкий лошадиный транквилизатор. Получившиеся лепешки Маруся ловко, будто блины пекла, перекладывала остывать на металлический поднос. Затем молотила по каждой лепешке пестиком, пока та не превращалась в горку нюхательного порошка, порошок же старуха ссыпала в целлофановый кулечек и отдавала на инспекцию Владимиру. Все это Маруся проделывала, сияя гордостью мастерового и широченной улыбкой. Золотые зубы горели огнем в пыльном подвале.

У Владимира образовался изрядный запасец лошадиных кулечков. Правда, он пока не знал, где их толкнуть, под каким соусом предложить пятнадцатиминутную лоботомию тусовке и прочим. Для этого ему был надобен собственный клуб — «Зона превращений».

Диджей Пааво прилетел спустя несколько дней на винтовом самолетике с финским крестом на хвосте. Он еще не вышел из самолета, а его уже несло. Стоя на летном поле, они слышали, как зычный голос финна бьется о стенки салона:

— Зааводила Пааво теперь с ваами! В сентре Европы сентровой! Его Хельсинки-бит наповаал разит!

Он был не старше Франтишека, но сохранился много хуже: глубокие морщины, словно геологические разломы, прогрессирующее облысение, но не обнажавшее изящный арочный свод, как у прочих мужчин, — волосы диджея отступали рваной линией, будто солдаты на фронте. Цепляясь за молодость, он непрерывно молол языком, точно пятнадцатилетний подросток, закинувшийся крэком, и нюхал свои подмышки, полагая, видимо, что из-под каждой сочится эликсир юности. Пааво обнял Франтишека и, хотя был лишь слегка выше ростом, взъерошил столованцу волосы и назвал «моим мальчи-и-иком», на что бывший социалистический бродяга, незнакомый с этикетом хип-хопа, но не желавший попадать впросак, ответил «моя девочка», и тут веселье достигло апогея.

Они отвезли диджея в казино, где тот рухнул на колени и пополз по помещению, невразумительно бормоча про амперы, ватты и прочие технические характеристики. Для его новых друзей из бывшего советского блока все это было китайской грамотой.

— Здорово, — заявил он под конец. — Снесите два верхних этажа, и можно начинать балдеж.

Это пожелание позволило ребятам Гусева заняться в кои-то веки конструктивным делом: с электрическими крюками и мачете, топорами и гранатометами они прошлись по картонно-клеевым этажам в защитных очках и с неколебимой уверенностью русских, что все разрушенное Господь непременно отстроит заново. Когда они закончили, не только два этажа над казино были уничтожены, но и на шестом зияло окно в небо. Владимир, обитавший в том же здании, где находилось казино, оказался временно бездомным и был вынужден либо ютиться в норе Морган, либо снимать номер в «Интерконтинентале». Несмотря на трудности с Морган, он предпочел первый вариант.

Упования русских на Провидение не были совсем уж беспочвенны. Помог, правда, не Господь, но Гарольд Грин. Взнос канадца пошел на обустройство стильной, прикольной дискотеки с примыкающими тематическими помещениями, где любой самый горький пьяница мог обрести свое счастье. Заведение окрестили, как нам уже ведомо, «Зоной превращений».

Какая ночь в «Зоне превращений» удалась лучше прочих? Что тут скажешь. Понадобилось бы не меньше трех вездесущих наблюдателей, чтобы слепить хотя бы половину ответа на этот вопрос. Но где наша не пропадала, рискнем и, сохраняя достоинство, поведаем о том, что происходило в ночь Икс, час Игрек в главном клубном зале под названием «Жучки Кафки».

Той ночью танцпол был забит новичками, временно оказавшимися на гребне модной волны благодаря своей многочисленности и кое-каким связям с издательским и медийным миром Нью-Йорк — Лос-Анджелес со стоянкой в Лондоне и Берлине. Вот они: белые люди в замшевых костюмах и выпуклых темных очках, их компания разваливается на части в вихре техно-тумана, под умца-умца заводилы Пааво. Один поднимается, другой падает. Один стаскивает рубашку, обнародуя старое, дряблое тело, в то время как его юная и потная подружка просыпается и надевает бюстгальтер: нестыковочка вышла. А теперь они плачут и обнимаются. Но вскоре машут капитанскому столику с криком: «Владимир! Александра!»

Капитанский столик отвечает на их приветствие.

— Я бы ни за что не послал наших ребят в Сараево в такое время, ни за что! — кричит Гарольд Грин Владимиру, перекрывая двадцать ударов в секунду, производимых диджеем Пааво.

Озабоченность накладывает новые морщины на лицо-паутину Гарри; похоже, ему видится, как «способные и энергичные молодые специалисты» «ПраваИнвеста» укрываются от вражеского огня за кузовом бронированного джипа ООН.

— Выпей еще, Гарольд. О Боснии поговорим завтра.

Кстати, о Боснии. Познакомьтесь с Надижей. Она вроде бы из Мостара, лицо словно вытесано резцом, напоминает конструктивистский бюст Тито, тело длинное и мощное, как у героини соцтруда, матери-Родины. Вот она ведет, ухватив за подбородок, мелкого, бородатого представителя свободных искусств — физиономия хомячка, предвкушающего корм, рыжие волосы дыбом, неверная поступь. Но их путь лежит вовсе не в «Министерство Любви». Двадцать коек «Министерства», дубинки и — гвоздь программы — израильская водяная пушка подождут до глубокой ночи. Нет, сперва бледный господин должен разделаться с более актуальным недугом; настала пора посетить «Лечебницу бабушки Маруси», где лечат простуду борщом, головную боль — опиумом, а разыгравшееся воображение — лошадиным транквилизатором.

А в это время в «Жучках»… За капитанским столиком… что такое? Да неужели?… Александра и Коэн целуются? Да! Маркус, регбист-недомерок, бывший бойфренд Александры сгинул: папаша прекратил переводить на него сбережения, потому «придется мне валить в вонючую Англию, чувак». Внимательный взгляд обнаружит: Александра выглядит потрясающе в строгом платье-лапше и с зачесанными вверх волосами. Однако мешки под глазами словно стачаны из грубой кожи, вокруг ноздрей красная припухлость, из которой торчат темные волоски, жесткие и прямые, как сухая трава. Кое-кто сегодня наведывался в лошадиное стойло слишком часто.

Но вы только поглядите на ее новую пассию! Коэн облачился в элегантный поношенный пиджак спортивного кроя от Армани, изгваздав его так, что одеяние более не является средством угнетения. Коэн подстриг бороду и волосы и теперь выглядит лет на пять старше — солидным малым с докторской в кармане. Облапив ручищами Александру, он успокаивает ее: мол, все хорошо, она может спустить ежевечернюю дозу в унитаз, на следующей неделе они поедут на Крит танцевать среди овец, пить минеральную воду и обсуждать их отношения до тех пор, пока не разберутся, что к чему. Его трудно расслышать сквозь птичий клекот и молотобойный ритм, которые извергает вертушка маэстро Пааво, но ясно и так: Коэн говорит Александре, что любит ее и всегда любил.

А что же Владимир? Он расположился на другом конце капитанского столика, наблюдая за нежностями Коэна и Александры под бормотание Гарольда Грина: тот завел очередную невыносимо тягучую песню о том, как однажды он станет новым Соросом. Долгим взглядом окидывает Владимир «Превращения», эту терра инкогнита, сработанную им, Франтишеком и диджеем Пааво за библейский срок в сорок дней. Уже поздно, слишком поздно для понедельника — обычно в этот час Владимир принимается задавать себе вопросы, на которые не получить ответа ни с помощью отрезвляющей дозы лошадиного транквилизатора, ни глотнув бельгийского пива, по пять с полтиной в долларах США за бутылку; пиво и порошок — те ингредиенты, что превратили клуб в крутой и рентабельный.