Все приходит и уходит. Годы наматывались на кулак, что все упрямее сжимался от ярости и решимости, и этот кулак, поскольку персонаж сидел в просторном кресле спиной к нам, оставался единственным предметом, какой нам дано было видеть.

Из соседней комнаты назойливая музыка, чудовищно усиленная неизвестным прибором, достигает медной силы столь звонкой и бешеной, что единственное ее воздействие на человеческое ухо, кажется, – вызывать кровотечение. День и ночь этот мощный аппарат неутомимо воспроизводит одни и те же избранные фрагменты из Вагнеровых «Валькирий», «Парсифаля» и «Тристана и Изольды», повторяет их по кругу. Внезапно стиснутый кулак сжимается еще сильнее, и кости, кажется, того и гляди прорвут кожу, а костяшки синюшны, как вишневые косточки. Он ударяет по подлокотнику кресла раз, второй, третий, четвертый, пятый. На пятый раз течет кровь. И тогда он ударяет еще раз и еще, сильнее. Вновь замирает на несколько часов, кровь свертывается и темнеет, почти чернеет, как очень спелая вишня.

Ничто не превосходит чести и божественного величия крови! Отчего судьба не позволила Иисусу жить во времена моего господства, чтоб я мог удавить его собственными руками! Грязный, сопливый жид, трусливый мазохист, позор и срам сильных людей! Ты бы лишил мир того единственного, что делает блистательность человека, – крови! Ты бы избавил человека от священных реликвий крови, что нам дана Богом для пролития! Лишь раболепная раса жидовского отродья могла измыслить столь унизительное воплощение представления о Боге и пропитать ее вырожденной кровью больного тела этого лакея жалости, этого пророка покаяния, Иисуса Христа! Все, что есть нездорового, бесчестящего, постыдного и порочащего, я соединяю в этом имени – Иисус Христос! Тот, кто должен прийти, с мечом в руке, пробьет в девственном сердце язычества брешь для свежей, чистой, исцеляющей крови, в глубинах гротов живого камня расы, олимпийской горы Венеры, и прикончит мерзкого дракона христианства…

В этот миг первые отзвуки крещендо из сцены смерти в «Тристане и Изольде» загремели в его барабанные перепонки пронзительно, болезненно, и его настигла мысль о собственной смерти, острая, резкая, будто серебряный серп прошелся низко по полу, к которому прикован был его взгляд. Он ловко подобрал ноги, словно избегая удара. В последние шесть дней его опять охватил новый навязчивый припадок чистоплотности. Он жил в ужасе от мысли, что смерть может застать его в миг, когда какая-нибудь часть его тела окажется нечистой, и мылся по нескольку раз в день, тщательнейше, и любая из его слизистых и намека не имела на запах.

Уже какое-то время он сладострастно вдыхал теплое благоухание, исходившее от по-деревенски крашенной телячьей кожи его тирольских сапог. Вдруг сердце его захолонуло от ужасающего сомнения: мыл ли он по своей привычке сегодня ноги? Ибо уверенно почудилось, что в аромате сапог он уловил слабую тень запаха ног. Он сорвал сапог и носок; как только очень белая ступня, чуть влажная от пота, освободилась от своего чехла, он сунул указательный палец между пальцами ноги, поднес к носу, вдохнул – и лицо его тут же побагровело от ярости и ненависти. Да! Пахло! Он устремился в ванную комнату и, не желая терять ни секунды, наполняя ванну, в позе неудобной, неловкой закинул ногу в раковину, под кран. Вымыл ногу десять раз, сто, зазоры между пальцами покраснели, но остаточное зловоние вынуждало его начинать сначала, без устали, упрямо. Отмыв таким манером одну ногу, он оголил вторую и столь же тщательно вымыл и ее.

Завершив эту операцию, он вернулся в просторную комнату, откуда пришел, и вновь уселся в кресло. Тут-то и стало понятно, что этот персонаж – Адольф Гитлер. Так же, по виду из длинного прямоугольного окна вовне, распозналось, что Гитлер – в своем убежище в Берхтесгадене. Прежде чем усесться, Адольф Гитлер остановился против большого Вермеера, украденного из коллекции Чернина (согласно Сальвадору Дали – красивейшее полотно на свете): он хранил его здесь после оккупации Вены. Рука Гитлера, казалось, оглаживает холст, едва его касаясь, и ненадолго задерживается на чуть отвернутом – божественно, изящно – лике девы в лавровом венце. В этот миг пальцы свело, и они замерли, негнущиеся, как когти. Но вот уж кисть расслабилась и обмякла, бледная, будто налитая тепловатой водой, и Гитлер вернулся в кресло.

Кресло окружали величайшие художественные сокровища мира. Рафаэлево «Обручение Девы Марии» из Миланского музея, «Мадонна в скалах» Леонардо… Груды редчайших и бесценнейших манускриптов, а вон там, позади Гитлера, в полусвете посреди комнаты – «Ника Самофракийская», подлинник, из самого Лувра, но в этой жуткой неподвижной комнате она выглядела скверной копией.

Шестью днями ранее Гитлер взорвал единственный лифт, посредством которого его орлиное гнездо связывалось с внешним миром. Если решат его уничтожить, им придется уничтожить и возвышеннейшие мечты и творения цивилизации. Перед взорами Гитлера, погруженного в туманы валькирии, что вздымались от дождей, поливавших равнину, ночь наколдовала устремленный ввысь лес черных кипарисов Бёклинова «Острова мертвых». Можно было сказать, что эти самые кипарисы выросли прямо у него в комнате – ее постепенно затопляло бархатной темнотой очередной ночи кошмаров и бреда. Того и гляди начнутся видения. И вот уж прибывают знакомые призраки, и каждый занимает свое привычное место. Текучая, в пурпурных потеках меланхолия Дюрера – по левую руку, по правую – старый Ницше, прозрачный и видимый лишь по страшно острым кончикам усов и двум глубоким провалам глазниц, иссушенным злокачественным воспалением его мозга. Еще правее, в уединенном углу – Безумный Король, Людовик II Баварский, облаченный в горностаи и лазурь, дряблый сырой зонтик его рукоблудия пришпилен посреди его груди, будто стрела.

Далее – шествие прусских генералов, одних лишь вольных людей на земле, ибо нет в них ни совести, ни жалости, равных неумолимым богам, и судьба поручила им миссию нести в мир Furor Teutonicus германской крови.

– Да, мы проиграли еще одну войну! Я выиграю следующую! Ибо я несокрушим и неуязвим. Пусть они отлучают меня от моего народа, вырывают меня с корнем, но им не уничтожить меня, ибо я, как рак, в крови германского народа, а кровь германского народа неуничтожима и вечна, и я, как рак, рано или поздно буду неумолимо воспроизводить самое себя в душах всех германцев! Я защищаю не идеологию и не «Kultur» . Я горжусь тем, что объявил смерть разума. Однажды он будет уничтожен германским народом. Я не дарю миру мысли! Я дарю ему частицы своей души, а это частицы души германского народа, и душа эта победит!

– Но как же тело? Что будет с телом германского народа?

Тело германского народа стояло перед ним, Понтий Пилат нового промысла, на просторах безбрежных снегов русских степей. Его укрывали черные покровы, а ноги отморожены – и без запаха…

Слышались гимны земли святых. Красная Армия, армия неверующих, держимая молитвами их белых предков, как на постели из снега! Их обездоленные предки все еще хранили сокровище своей древней веры – чтобы передать его и тем самым спасти их души!

– Изгиб крови! Изгиб крови! Химера? Нечто невозможное? – все повторял и повторял эти загадочные слова еще один безумец, граф Грансай, колотя сомкнутым кулаком по пыльному столу, за которым сидел он в уединении своего оазиса. – Вот уж близится час, когда после долгой тьмы изгнания смогу я возвратиться на озаренную равнину Либрё и изогнуть радугу старой крови Грансаев к телу Соланж де Кледа. Война окончена!

За все эти годы с тех пор, как Соланж сходила на поляну Мулен и безмятежным мартовским вечером покаялась кожевнику-пастуху, она, по всей видимости, очистилась и освободилась от всех хворей. Дух графа Грансая прекратил навещать ее манером, возмутительным для ее скромности. Тем не менее он ни на миг не покидал ее мыслей. Но она позволяла своему духу пребывать с ним лишь для того, чтобы день и ночь молиться за спасение его души. При этом она занималась благотворительностью и велела Мартану и Прансу восстановить старую часовню Мулен, где кожевник-пастух мог тайно проводить службы. Оргазмы, что случались с ней посреди мучительнейших истязаний ее духа, обратились в мистические исступления, пропитанные благолепием ее очищенной души и покоя тела. Но Бог наградил ее и сверх того, удостоив величайшим счастьем из возможных, о каком она никогда не осмелилась бы просить, на какое надеяться: граф Грансай, разведясь с Вероникой, собрался взять ее в жены – наяву. От него уже пришло два письма, кои она перечитывала снова и снова, орошая слезами радости. Теперь все ее страдания, что вынесла она в долгие годы оккупации, казались ей ничтожными.