Братья Мартан приехали в коляске на станцию Либрё – встретить графа Грансая, ребенка и канониссу, – и по сдержанности крестьян Грансай понял, что здесь к нему относятся враждебно. Пока ехали, он к тому же узнал, что Соланж де Кледа умерла в Мулен-де-Сурс всего неделю назад. Пранс открыл ему дверь с все тем же самоуничижительным, застенчивым видом, будто граф отлучался всего на ночь. И все же слезы струились в складках по обеим сторонам его носа.

– Мой старый добрый Пранс, – сказал он, – сколько же ты выстрадал и вынес!

– Все теперь кончено, – ответил Пранс скромно и, явно желая стряхнуть смущение таких излияний, торопливо отдал указания отнести багаж в комнаты, которые приготовил заранее.

Ребенок Бетки совершенно вымотался, и канонисса немедля уложила его в постель, а граф, только войдя в комнату, замер посередине, отсутствующе оглядывая каждый предмет мебели, и не понимал, что делать. Сколько он так простоял? Когда канонисса пришла объявить, что ужин подан, он вздрогнул и сказал:

– Пора бы уже сменить электрическую лампочку в этой комнате. Едва светит…

– Можно подумать, зима возвращается, – отозвалась канонисса, – слышите? Ну и ветер!

Устроившись в обеденной зале, граф смотрел, как суетится вокруг канонисса.

– А где Пранс?

– Ему нехорошо. Столько волнений – месье вернулся… да и стар Пранс! Но он все приготовил, я только подам.

Граф едва мог есть. Глаза его жгло. Каждый тонкий знак внимания, выказанный Прансом в приготовленных для него блюдах… В этой трапезе было все, что, как знал Пранс, граф любил более всего на свете. Как удалось ему сохранить лучшие вина? Mon Dieu! Как горько все это было сегодня на вкус! А канонисса все сновала туда-сюда. Ни на миг не спускала с него взгляда, но, хоть глаз ее и был внимателен, знал граф, что искра в нем подогревается злобой.

– Ну же, добрая моя канонисса, что это вы эдак все смотрите на меня? – спросил он ее к концу трапезы. – Не заслуживаю ли я жалости, как и все остальные? И не сдержал ли я слово – не привез ли вас назад, в любимую Либрё?

Канонисса оперла колено о стул и вперила в него злые глаза.

– Жалости? Вы? – проговорила она с внезапной свирепостью. – Жалость к графу Грансаю? – Она с пугающей улыбкой покачала головой.

– Что с вами такое, канонисса, как смеете вы говорить так со мной?

И тут, решив облегчиться раз и навсегда от всего, что носила она в сердце всю свою жизнь, канонисса не спеша обогнула стол и по жестокой случайности уселась рядом с ним на то же место, что несколько лет назад занимала Соланж де Кледа – в тот раз, когда имела случай здесь трапезничать.

Канонисса устроилась поудобнее, будто была тут одна, чуть раздвинула толстые ноги в полной расслабленности и самозабвенности, свойственным ей жестом подобрала край фартука и поднесла его к глазу, что слезился не меньше прежнего. Ее сгорбленная фигура, туго обтянутая старым шерстяным платьем с радужным отливом, как крылья мухи, затряслась от неудержимых повизгиваний смеха.

– Segneur Dieu! Жалость к графу Грансаю! – Тут она помрачнела и добавила: – Мы вернулись в Либрё. Что нам осталось? Теперь только помереть тут.

И все же впервые в жизни Грансай был жалок. Он попытался рассердиться, но не смог даже сменить постыдное выражение своего болезненного лица. Его склоненная голова напоминала голое поле зимней Либрё, покрытое седой щетиной.

– Вам удалось всех обдурить, а вот от канониссы – никаких тайн. Князь Ормини… Фосере… – Канонисса затарахтела неумолимо, как судья, произносящий приговор.

Граф глянул на нее с ужасом, будто его собственная казнящая совесть пробудилась и воплотилась в канониссе.

– Да, сам знаешь, Грансай! А эта святая, Соланж де Кледа, этот небесный ангел, – ты убил и ее. Медленно-медленно-медленно – лишь тот, кто из породы Грансаев, может такое проделать. Ты сдирал с нее кожу, живьем, по клочку, все эти годы ее мученичества. А в конце, когда она подумала, что сделаешь ее счастливой, ты ударил ее ножом в самую середку ее благородной груди!

– Заткнись, канонисса! – хрипло прорычал Грансай.

– Деспот! Вот ты кто – кровь Жирардана! И за него вина тоже на тебе!

– Заткнись! Прочь с глаз моих, твое уродство ввергает меня в ужас, – заорал Грансай, а кулак его угрожающе стиснул голого Силена – стебель серебряного канделябра.

Но вместо того, чтобы подчиниться ему, канонисса лишь подсела ближе, встала коленями на стул, уперла локти в стол и, склонившись вперед, без всякого смущения показала зияющий вырез платья и бюст, глубоко вниз, и груди свои, истощенные, вытянутые и болтавшиеся, как у козы, но белые, как молоко.

– Ну нет, – сказала она вполголоса, жарко дыша ему прямо в лицо. – Я не покину красавца Грансая, и уж точно – покуда все тебе не скажу, все самое главное. Ибо страшнейшее твое преступление в том, что нет у тебя детей. Всегда в вашем роду за таким вот, как ты, следовал благодетельный сын, и лишь он мог бы искупить все зло, какое ты наделал на земле.

– Заткнись! Заткнись! Что ты об этом знаешь? Будет у меня наследник!

– Кто? – демонически воскликнула канонисса и вскинула руку, с издевкой ткнув в потолок. – Несчастный мученик, спящий наверху? Ты старый помешанный! Ты сделал из него калеку! И можешь кончить свои дни в тюрьме, если это обнаружат! Старый помешанный! Ты ничего не заслуживаешь. И имеешь только то, что заслужил. Ты был близок с утонченнейшими и красивейшими женщинами своего времени и не смог получить от них того, что любой крестьянин Либрё имеет с первого раза, – сына! А теперь не сможешь, даже если захочешь, потому что ты, считай, импотент. От твоей канониссы – никаких тайн. Но она ближе к твоему ложу, чем ты думаешь, и я знаю, что ты все еще мог бы иметь сына, но только от меня – да, от твоей канониссы!

– Кошмарная старая сумасшедшая! Я тебе устрою! Погоди у меня!

– Мне всего шестьдесят пять. Мне на взгляд дашь тысячу, потому что я жила рядом с тобой, а ты – пес. Но я все еще могу выносить ребенка и могу доказать, что говорю правду!

В этот миг в терзаемом исступленном уме Грансая, по-видимому, случилось странное: в глубине его гнева он вдруг оказался охвачен непостижимым влечением, родившимся в точности от всего того, что было в канониссе отвратительнее и мерзостнее прочего, – ее глаза, вечно обрамленные воспалением, словно рдеющими ранами, внезапно увиделись ему драгоценными, как у божества, из рубинов; ее злой слюнявый рот с кривыми зубами – потоком, что льется на колеса мельницы искушений, тянущий его в пропасть презренных желаний; пена в уголках губ, загустевшая желтовато-белым месивом, грезилась ему каплями афродизиака и ядовитого гноя. Пред ним в его действительности стоял устрашающий суккуб, сон, что преследовал его всю жизнь, претворенный в жалкой привычной плоти его канониссы. И то была не греза!

– Это Соланж де Кледа, навечно проклятая из-за меня, вошла в тело этого демона, моей канониссы, чтобы еще раз побыть со мной! Дьявол тебя забери! – взревел Грансай, угрожающе занося канделябр.