– Кими-тян, ты чокнутый! – начал Кэт-тян.

– А ты дубина, Кэт-тян! – огрызнулся Кими-тян.

– Эй-тян, ты ненормальный! – заявил Кэн-тян.

– Слабоумный! – парировал Эй-тян.

Этот примитивный обмен колкостями был похож на проказы щенков, резвящихся в клетках за стеклянными стенками зоомагазина.

Было очень жарко. Вентилятор месил воздух, словно теплую воду. Все порядком утомились, но как раз в этот момент две машины иностранцев, приехавшие забрать их – седаны с откидывающимся верхом, – несколько улучшили настроение. Прокатиться с ветерком было куда приятнее, чем вести скучные разговоры в душном заведении.

– Ю-тян! Рад, что ты пришел! – Джеки обнял Юити, дружески похлопывая его по спине.

Хозяин, одетый в гавайскую рубашку с рисунком, изображающим море, паруса, акул и пальмы, обладал подсознательными инстинктами острее, чем представительницы женского пола, и, когда он повел Юити в зал, обдуваемый морским бризом, тут же шепнул юноше на ушко:

– Ю-тян! Что-нибудь случилось?

– Моя жена родила ребенка.

– Твоего?

– Моего.

– Удивительно!

Джеки искренне рассмеялся. Они подняли стаканы и выпили за дочку Юити. Однако в этом поступке было нечто, что заставило их почувствовать дистанцию между двумя мирами, в которых они обитали. Джеки был обитателем зеркальной комнаты, царства мужчин, на которых обращены все взгляды. Видимо, он будет жить там до самой смерти. Если у него родится ребенок, ему, вероятно, придется жить по другую сторону зеркала, отдельно от своего отца. Все людские заботы, как он их понимал, были совсем не срочными.

Оркестр заиграл популярную песенку. Мужчины танцевали, потея. Юити посмотрел в окно и разинул рот от изумления. То тут, то там в заросшем травой саду в тени островков зарослей вьющихся растений и кустарника мелькали тени обнимающихся фигур. Иногда чиркали спички, ярко высвечивая часть лица какого-нибудь иностранца.

Юити увидел, как в тени азалии на краю сада кто-то в майке с горизонтальными полосами, на манер морской тельняшки, отделился от другого тела. Его товарищ был одет в простую желтую рубашку. Двое мужчин, гибких как кошки, обменялись легкими поцелуями и разошлись в разные стороны. Через некоторое время Юити заметил того в полосатой майке, прислонившегося к подоконнику, словно он стоит так уже давно. У него было мелкое, жестокое личико, пустой взгляд, ротик как у обиженного ребенка и цвет лица жасминовидной гардении.

Джеки встал, подошел к нему и спросил небрежно:

– Куда ты ходил, Джек?

– У Риджмана разболелась голова, поэтому я ходил в аптеку, чтобы раздобыть ему каких-нибудь таблеток.

В молодом человеке, так очевидно лгущем, просто чтобы помучить другого человека, Юити узнал теперешнего любовника Джеки. Ходило много сплетен об этом юноше. Джеки выслушал его оправдания и вернулся к Юити, держа в обеих руках по стакану виски со льдом.

Джеки спросил у Юити:

– Ты видел, чем занимался этот лжец в саду?

Юити ничего не ответил.

– Ты ведь все видел, верно? Повсюду, даже в моем собственном дворе, он делает подобные вещи.

Юити увидел боль в глазах Джеки.

– Ты придаешь этому слишком большое значение, – сказал Юити.

– Те, кто дарит свою любовь, всегда великодушны, те, кого любят, – жестоки. Я был еще жестокосердней, чем он, к мужчине, который любил меня.

И с этими словами он принялся хвастаться, что даже в таком возрасте его высоко ценят иностранцы.

– Что делает человека жестоким, так это сознание, что он любим. О жестокости человека, которого никто не любит, не стоит и говорить. К примеру, Ю-тян, люди, известные как гуманисты, просто обязаны быть некрасивыми людьми.

Юити хотелось отнестись к страданиям Джеки с должным уважением, однако тот упредил его и самолично унимал боль, припудривая рану белым тальком тщеславия. Они вдвоем постояли там некоторое время и пообсуждали последние новости о князе Кабураги в Киото. Оказалось, что князь от случая к случаю показывается в одном из «таких» баров в окрестностях Ситидзё-Наигама.

Портрет Джеки, как всегда, был украшен парой свечей. Он выставлял свою изящную наготу оливкового цвета над каминной полкой. В уголках рта этого юного Бахуса с галстуком, небрежно повязанном на обнаженной шее, было выражение, говорящее о вечной радости или непреложности удовольствий. Бокал шампанского, который он держал в правой руке, никогда не пустовал.

В тот вечер Юити забыл о разочаровании Джеки и, игнорируя соблазны заманивающих его иностранных гостей, отправился в постель с мальчиком, который приглянулся ему. Когда все закончилось, Юити захотелось вернуться домой. Был только час ночи. Один из иностранцев, которому тоже нужно было вернуться в Токио той же ночью, предложил подвезти Юити на своей машине. Юити согласился.

Из природной вежливости он сел рядом с иностранцем. Это был краснолицый, средних лет американец немецкого происхождения. Он вежливо обращался с Юити и рассказывал о своем доме в Филадельфии. Он объяснял, что Филадельфия получила такое название от городка в Малой Азии во времена Древней Греции. «Фил» – от греческого слова «филео», что означает «любовь», «адельфия» – от «аделфос», что значит «брат».

– Короче, моя родина – это страна братской любви, – подвел итог американец.

Не сбавляя скорости на пустынном шоссе, он снял ладонь с руля и схватил Юити за руку.

Затем он положил руку назад на руль и неожиданно повернул налево. Машина свернула на небольшую дорогу и остановилась возле деревьев, шелестящих на ночном ветру. Иностранец схватил Юити за руки. Двое некоторое время смотрели друг на друга и боролись. Крепкие руки иностранца, покрытые золотыми волосами, против рук юноши, упругих и гладких. Великан обладал удивительной силой, Юити не шел с ним ни в какое сравнение.

Они оба рухнули в неосвещенное нутро автомобиля. Юити опомнился первым. Он протянул руку, чтобы прикрыться бледно-голубой гавайской рубашкой и белой майкой, которые были просто сорваны с него. Затем обнаженным плечом юноши завладели сильные губы противника, снова охваченного страстью. Жадные клыки гиганта, привычные к мясу, прожорливо впились в разгоряченную плоть плеча. Юити закричал от боли. Кровь побежала по груди молодого человека.

Он изогнулся и попытался подняться на ноги. Однако крыша автомобиля была низкой. Кроме того, ветровое стекло за его спиной выгибалось вовнутрь. Он зажал рану рукой. Бледный от унижения и собственной беспомощности, он стоял в полусогнутом состоянии, гневно блестя глазами.

Животная страсть исчезла из взгляда иностранца. Он вдруг стал подобострастным. Увидев результат содеянного, он пришёл в ужас, затрясся всем телом и, в конце концов, заплакал. Что еще глупее, он принялся целовать маленький серебряный крестик, висящий у него на груди. Затем он наклонился над рулем и стал молиться. После этого попросил у Юити прощения, слезно объясняя, что его нравственность и воспитание бессильны перед такой одержимостью. В его мольбах была смехотворная уверенность в своей правоте.