Но я ничего не говорю шоферу, подумав, что ему видней, как нужно ехать.

Слегка притормозив на мосту, он показывает из кабины пропуск патрульному, и тот, даже не глянув на бумажку, велит поскорее проезжать.

Я смотрю из кабины сквозь намерзшее стекло на Неву, на буксиры и пароходы, впаянные в черный лед, и замечаю, что на одном пароходе густо дымит труба.

— Неужели там люди живут? — спрашиваю я Комлева.

— Так это ж баня нашего артдивизиона, — говорит он, глянув на меня с удивлением из-за моей неосведомленности. — В городе помыться негде, вот и приспособили корабль. Хитро там у них устроено: продолбили майну во льду и насосом качают из нее воду прямо в котел.

— Вы что — мылись в той бане?

— Так точно, мылся! Правда, с большим риском для жизни. Только я голову себе намылил, фрицы как начали бить по Неве из дальнобойных, думал, вот-вот накроет меня снарядом. — Он глянул на меня сбоку. — Однако пронесло. А в прошлую субботу я туда из штаба начальство возил. Ничего, роскошно попарились.

С Пироговской набережной, с трудом преодолевая довольно крутой подъем на мост, девушка из отряда МПВО, маленькая, в лыжных штанах, заправленных в фетровые боты, и в ватнике с красным крестом милосердия на рукаве, толкает впереди себя опрокинутый вверх точеными ножками ломберный столик, на котором, сгорбившись, сидит бородатый мужчина. Он с головой закутан в шерстяной клетчатый плед, перевязанный крест-накрест на плечах и груди бельевой веревкой. Длинные ноги его в валенках никак не умещаются на крышке стола и волочатся по снегу. Через каждые пять-десять шагов девушка останавливается, подбирает их и толкает стол дальше...

На углу Лесного проспекта и моего Ломанского переулка, около моей булочной, куда я когда-то бегал со стройки за горчичным с изюмом, выстроилась большая очередь в чем попало одетых людей. Тут же, привалившись спиной к заиндевевшей стене, лежат, скрючившись, мужчина и женщина. Никто не обращает на них внимания. Все смотрят, как под наблюдением постового милиционера рабочие сгружают с саней ящики с хлебом.

Весь день не привозили его и вот только к вечеру привезли.

Должно быть, и те двое, что лежат у стены, тоже с утра заняли очередь в булочную, но так и не дождались своего пайка...

— Что-то мы тихо едем, Комлев!

— Так ведь машина без заправки, приходится экономить.

— Странно, генеральская — и без заправки...

— Нынче и генеральские на строгом лимите!

— Ладно, Комлев, не жадничай, а то мы до ночи к месту не доберемся.

После краткого молчания он говорит вполголоса, мечтательно, будто самому себе:

— Заправиться бы у пилотов авиационным сливом — вот бы шикарно было...

Эти слова, понятно, сказаны специально в мой адрес. Вероятно, хитрец пронюхал, что сотрудники редакции время от времени ездят заправлять мотоцикл на аэродром.

— Постараюсь, Комлев, — говорю я.

Ободренный моим обещанием раздобыть у летчиков бензин, он, как только миновали городскую черту, нажал на педаль, и машина помчалась через погруженное в сумерки снежное поле...

...Через час мы уже были на одном из пригородных аэродромов. Замполит авиационной части, хотя ему сообщили из штаба о моем выезде, заявил, что никакого Усачева он мне не покажет, пока я не поприсутствую, как он выразился, на встрече ленинградских пекарей с летчиками. Он даже упрекнул меня, что редакция почему-то не в курсе такой встречи, хотя она уже не первая.

— Держите в тайне, вот и не в курсе, — пробовал я возразить, но замполит прервал меня:

— Да вы что, шутите! Любой мало-мальски значительный факт из боевой жизни сразу же отражаем в политдонесениях. — И стал поспешно объяснять: — Городские хлебопекарни значатся на наших военно-стратегических картах как фронтовые объекты номер один. Как Эрмитаж, где хранятся сокровища многих веков и народов, как Русский музей... Наши летчики, патрулируя над городом, ни на секунду не выпускают из поля зрения трубы хлебозаводов. А они, сами понимаете, у немцев как бельмо на глазу. Не дай, как говорится, боже выйти из строя хоть одному хлебозаводу, — сколько назавтра людей умрут с голоду. Вот и пришли дорогие гости, ленинградские пекари, поблагодарить нас, пилотов, за то, что бдительно охраняем их труд. — И добавил со значением: — Ярчайший пример дружбы ленинградцев со своими защитниками. Как по-вашему, годится этот факт в газету?

— Годится, товарищ майор!

— Тогда пошли, сами все и увидите...

В тесной, жарко натопленной землянке, освещенной тусклой электрической лампочкой от движка, сидели на нарах летчики. Все они были в своем обмундировании — черных кожаных штанах, коротких куртках на меху и широченных мохнатых унтах. Раздастся сигнал боевой тревоги — и сразу же они побегут к самолетам.

Когда гости подходили к пилотам и, пожимая им руки, говорили восторженные слова, летчики немного терялись и отвечали смущенными улыбками.

— Спасибо вам, дорогие, спасибо! — сказал старый ленинградский пекарь Павел Антонович Никитин, худощавый, с узким лицом и седыми висками, негромким взволнованным голосом.

Он достал из плетеной корзинки «выборгский» крендель, положил его на фанерный ящик из-под спичек, заменявший стол, и все мы ахнули от удивления. Ведь в эти тяжелые для города дни считалась для ленинградцев величайшим благом стодвадцатипятиграммовая пайка твердого, пепельно-черного хлеба из горсти ржаной муки, смешанной с отрубями, жмыхом и целлюлозой.

А тут «выборгский» крендель!

Правда, он был темного цвета, с приторно-горьковатым солодом вместо сахара и с кремом из яичного порошка, но показался нам вкусней и лучше довоенного кренделя, который пекли по всем правилам из белоснежной муки-крупчатки.

— Думали-гадали, с чем к вам пожаловать, — сказал Павел Антонович, — и вот решили испечь кренделек. Конечно, нелегкая это была задача, но общими силами, — он лукаво посмотрел на своего товарища пекаря, — вроде бы решили. Так что кушайте, дорогие наши защитники. Чем богаты, тем и рады!

В тот же вечер я написал корреспонденцию об этой действительно необыкновенной встрече и по полевому телефону прямо с аэродрома передал в редакцию...

А Усачев, оказывается, находился в боевом полете и с минуты на минуту должен был вернуться на базу.

Мы прогуливались с замполитом вдоль снежного поля аэродрома, где стояли, рассредоточившись,