встретимся в Нижнем Пронге и что нас поселят в одной комнате рыбацкого общежития.

Среднего роста, сухощавый, с выпиравшим из-под левой лопатки горбом, он с каким-то молчаливым изумлением, словно никогда до этого не был на Амуре, пристально всматривался в проплывавшие мимо скалистые, местами очень высокие берега.

На нем был синий, широкий в плечах, городского покроя костюм, розовая сатиновая сорочка с галстуком, а на ногах — мягкие, из сизых оленьих камусов торбаза, туго завязанные в подъеме сыромятными ремешками.

Темное, скуластое, в мелких морщинах лицо его с плосковатым носом, на котором неудобно сидели большие роговые очки с утолщенными стеклами, как и меховые торбаза, надетые не по сезону, говорили, что этот человек откуда-то с близкого севера, видимо из Чумикана или с мыса Лазарева.

Всю дорогу безотлучно находилась при нем стройная белокурая девушка с небольшим круглым лицом и очень живыми карими глазами.

Она прогуливалась с ним вдоль палубы, и сидела на скамейке, вполголоса читая ему что-то из «Огонька», и водила в ресторан — словом, выказывала такую заботу о старом человеке, что я невольно подумал: не сородичка ли она его, может быть дочь или внучка?

Однако ее чисто русские черты исключали, по-моему, какое-либо родство с этим типичным северянином.

Вероятно, решил я, она медицинская сестра и сопровождает его из больницы.

Эта мысль, как вскоре выяснилось, была близка к истине.

Ичанго — так звали его — перенес операцию по поводу катаракты, и девушка, посланная за ним в город, вовсе не медицинская сестра, а учительница из далекой тундровой школы, где более четверти века работают ее родители Карцевы и вот уже четвертый год она — Людмила Казимировна.

А приехала она в Нижнее Пронге повидаться с братом. С самой весны он находился в ихтиологической экспедиции в районе Пуира или Джаоре и должен был, как они условились телеграфно, со дня на день приехать сюда, но из-за шторма несколько задержался.

Людмила Казимировна думала оставить Ичанго в порту Маго у знакомых учителей. Старик запротестовал. Ему тоже хотелось встретиться с Николаем Карцевым, которого давно не видел.

За эти несколько дней в нашем общежитии сменилось до десятка постояльцев; приезжали и уезжали не оставив в памяти никакого следа, а вот Ичанго заинтересовал меня с первой же встречи.

К сожалению, он был слишком замкнут и на все мои вопросы отвечал коротко и односложно. И тут на помощь приходила Людмила Казимировна — веселая, общительная, бойкая на язык.

Как-то погожим вечером, когда мы встретились на берегу залива, щедро залитого лунным сиянием, она и рассказала мне историю старого эвена Ичанго.

Началось это давно...

Не успели супруги Карцевы обжиться на новом месте, где Казимир Петрович сменил директора школы-интерната, как из области пришел приказ о переводе в Улавган — полукочевое стойбище более чем в двухстах километрах от районного центра.

В Улавгане, как выяснили Карцевы, около двадцати пяти ребят школьного возраста нигде не учились. Своей школы там не было, а посылать детей в район, так далеко от родных очагов, родители не хотели: зашлешь их туда, потом целый год не видишь.

И решение открыть в Улавгане школу было принято в срочном порядке.

Прошел июнь, как всегда здесь туманный, с прохладными дождями. Хотя учебный год кончился и ребята разъезжались по домам, забот у директора ничуть не убавилось.

На днях оказией завезли из Крапивной шифер, и Карцев решил, не откладывая, перекрыть крышу, которая так прохудилась, что в хороший дождь вода протекала как сквозь решето; затем нужно было переложить на кухне плиту; доделать наглядные пособия в географическом кабинете; а в середине августа, как всегда, предстояла поездка на учительскую конференцию...

Так что дай-то бог управиться за короткое северное лето!

И тут как снег на голову приказ о переводе в Улавган, о нем Карцевы знали только понаслышке.

Несколько дней они провели в тревожных раздумьях. Собственно, не сам перевод, хоть и столь неожиданный, пугал их.

В ту пору, молодые и полные сил, они готовы были поехать хоть на край света, лишь бы только работа была по душе.

Но на руках у Марии Тимофеевны двое малых детей: пятилетний Колька и совсем крохотная Милочка, ей на днях исполнилось полгодика.

Попробуй-ка пустись с ними верхом на вьючных оленях — другого вида транспорта в ту пору здесь не было — по голой, безлюдной тундре, через дикий горный перевал, где, по слухам, местами еще не растаял снег. Да и школа в Улавгане пока что числится только на бумаге. Кто знает, удастся ли в таком пожарном порядке приспособить для нее какое-нибудь помещение (и есть ли оно там?) к началу учебного года.

— Нет, не поедем! — твердо решили Карцевы. — Пусть пошлют туда кого-нибудь другого, не обремененного семейством.

И в то хмурое, дождливое утро, когда Казимир Петрович, надев высокие резиновые сапоги и брезентовый плащ, пошел на почту отправить телеграмму с отказом, он встретился там с только что приехавшим из Улавгана оленеводом Ичанго.

Разговорившись с ним, Карцев пригласил его на кружку чая, и тот, к радости Казимира Петровича, не стал отказываться.

— Заодно и расскажете нам подробно о ваших местах, — предложил он, спрятав в карман телеграмму.

И вот они сидят в тесной комнате за столом, и Ичанго, отхлебывая из жестяной кружки крепкий чай, неторопливо рассказывает о своем родовом стойбище за горным перевалом, о пастухах-оленеводах, которые почти круглый год находятся в кочевках со своими оленями.

— А про наших ребятишек, что не учатся, — это верно, — сказал он, отставляя кружку и вытирая рукавом короткую жесткую бородку. — Давно ждем, чтобы школу открыли у нас, а то, знаешь, беда. А нынче, сам говоришь, догадались. — И, закурив трубку, прибавил: — Так что, если желаешь, конечно, со мной в Улавган и поедем...

Мария Тимофеевна изучающе смотрела на его широкоскулое, почти неподвижное лицо, на узкие, косо поставленные глаза, на чрезмерно длинные и, должно быть, очень сильные руки и думала, как бы попонятней объяснить ему, почему они, Карцевы, отказываются ехать.

Она еще не знала, что муж не отправил телеграмму.

— Мы бы охотно поехали в ваш Улавган, — сказала она наконец как можно мягче, — да вот двое детишек у нас, Коля и Людочка. А девочка