Но тот не торопился ввязываться в перепалку. Молчал, подперев голову двумя руками, и билась, стучала у него в голове лишь одна мысль: тайну знали не только они втроем, были еще Агапов и исправник Окороков.

— Вы, ребята, не лайтесь. И не шумите, я не глухой. Весточки им, похоже, другой человек подавал…

— Кто?! — в один выдох спросили Данила и Егорка.

— Придет время — скажу. А пока мне еще удостовериться нужно.

Никогда раньше Цезаря так сильно не мучили сновидения, как в последнее время. Снились ему, едва ли не каждую ночь, то Мокрый кабак, то усадьба Любови Сергеевны, то лагерь за Кедровым кряжем; снились люди, которые встречались ему по жизни, а заканчивался любой сон одним и тем же финалом: ему срочно куда-то надо было или уехать, или уйти, но он никак не мог собраться: то искал одежду, то деньги, то седлал лошадь, и всякий раз, прекрасно понимая, что безнадежно опаздывает, не находил ни денег, ни одежды и не мог затянуть подпругу седла… Просыпался, и первое, что ощущал наяву, — неровный, испуганный стук собственного сердца. Оно колотилось, как у птички, угодившей в ловушку.

А может, он действительно в ловушке? И нет уже из нее выхода?

Цезарь долго смотрел в темный и низкий потолок, пытаясь уяснить для себя — куда он хотел уехать, и не просто уехать, а стремглав ускакать на Воронке, которого так и не смог подседлать. Но сон, только-только отлетевший от него, не оставил ясных следов в памяти, и помнилось лишь одно: рядом с Воронком стоял Илья, хлопал себя ладонями по коленям и хохотал — радовался, что Цезарь никуда не уедет. Он и не уехал — проснулся.

Полежал, повернувшись с левого бока на спину, дождался, когда утихомирится быстро бьющееся сердце, и лишь после этого тихонько, стараясь не шуметь, поднялся с широкой лавки, на которой спал, поднял свалившийся на пол полушубок, накинул его на плечи и на ощупь, в темноте, выбрался из тесной избы, насквозь пропитанной спертым, тяжелым воздухом.

Ярко светила луна, и в ее зыбком, неверном свете узкая и неподвижная тень Цезаря лежала во всю ширину ограды, достигая до нижней жерди покосившегося забора. Дальше, за оградой приземистой избы с прогнувшейся крышей, лежало поле, а еще дальше, за ним, иззубренной стеной мрачно темнела тайга, и казалось, что лунный свет до нее не достигает.

Нежилую избу на самой окраине Белоярска, которую бывший хозяин, построивший новый дом, собирался пустить на дрова, купили за сущие копейки, и теперь все люди Цезаря, оставшиеся в живых, бедовали в ней, представляясь артелью плотников, которая никак не может найти работу. Сейчас, стоя на вкопанных в землю чурках, заменявших крыльцо, Цезарь с особенной тоской вспоминал свой лагерь за Кедровым кряжем, в который вложил столько сил и старания, сколько ни во что и никогда не вкладывал за свою жизнь. И виделся он сейчас отсюда прекрасным, как недосягаемая мечта.

«Все профукал, все псу под хвост спустил, — с наслаждением выговаривал он безжалостные слова, словно не о самом себе думал, а об ином человеке, — последнее усилие оставалось сделать, и вот — разбитое корыто…» Теперь Цезарь часто повторял такие слова, запоздало ругая себя, что рановато он поставил себя хозяином долины за Кедровым кряжем; ругал за глупые маскарады, когда наряжался генералом, когда тешился, думая, что держит в руках большую власть, а вот ударили по рукам, и нет в них ничего — пустота.

Дверь за спиной тягуче скрипнула, дохнуло из избы стоялым запахом, и Цезарь, не оборачиваясь, спросил:

— Бориска, ты?

— Я, родимый, я. Кто еще кроме тебя по ночам не спит, кто еще думки печальные перебирает? Он самый, Борис Чернухин, прости, Господи, душу его грешную.

— Да уж не простит, не надейся, — усмехнулся Цезарь.

— Может, ты и верно говоришь, что не простит, а только попросить лишний раз — язык не отвалится. Язык, как известно, без костей, его куда хошь можно гнуть. — Бориска коротко хохотнул и без всякого перехода спросил: — Ну чего надумал, Цезарь Белозеров?

— По правде сказать — ничего не надумал. Но обязательно надумаю, сроку я себе оставил до завтрашнего дня.

— Многовато, многовато… А я вот в сию минуту тебе скажу, чего накумекал. Ты уж меня выслушай, раба неразумного, многогрешного. Перво-наперво надо своего человека к Дубовым запустить — пусть он слушок кинет, что мы теперь в другое место ушли и охочих людей туда зазываем.

— В какое место?

— Не перебивай. Хоть в какое, главное — чтобы подальше от Белоярска. И по этому следу господина Окорокова направить: ищи, родимый, в полное свое удовольствие. А мы за Кедровый кряж снова уйдем и новых людишек призовем с собой.

— Куда?

— За Кедровый кряж. Никому в голову не придет, что мы там рискнули остаться. Как должен Окороков рассуждать? Если он солдат с прохода убрал, если охраны там никакой нет, что господа-разбойнички должны делать? Ну?! Отвечай за господина Окорокова!

Цезарь мгновенно понял ход мыслей Бориски и отозвался:

— Господа-разбойнички должны оттуда улизнуть и в новом месте укрыться. А если мне, то есть господину Окорокову, еще и донесут тихонько, где это новое место — поверю. Может быть, посомневаюсь, но поверю.

— Эх, Ваську Перегудова жалко, в самый раз бы теперь пригодился. Промахнулся парень! Живой теперь или нет?

— Лучше, чтобы мертвый был. Придавили — он и дал слабину, черкнул записочку. Не разглядел бы ты золотых зубов у лазутчика окороковского — неизвестно, чем бы все кончилось.

— Да как судить, Цезарь. Шкура-то своя, живая, ее как рубашку не скинешь, жить всякой твари хочется. Да и не знаем мы в точности, как там все, в участке у Окорокова, происходило.

— Дай время — узнаем. Сегодня в город собираюсь пойти.

— Поостерегся бы, Цезарь, в город шастать, неровен час — загребут.

— Теперь остерегаться поздно, себе дороже. Теперь у нас одна планида — либо пан, либо удавка на шею.

— А все-таки поостерегся бы…

— Остерегусь. Голова у тебя, Бориска, золотая, цены твоей голове не имеется. Пожалуй, так и сделаем, как ты предложил. Уйдем за Кедровый кряж. Одно только меня тревожит — староверы.

— Дорога до них ведома, доберемся, а там… там видно будет.

Цезарь кивнул, соглашаясь с ним, и долго молчал, глядя на свою длинную тень, неподвижно лежавшую на земле. Бориска, вздыхая и покряхтывая, словно тяжелый груз тащил, отошел за угол избы, пожурчал там и отправился досыпать, оставив Цезаря в одиночестве под звездным небом и под ярким светом луны.

До самого утра Цезарь не сомкнул глаз, простояв на улице.

А утром, ненадолго заглянув в избу, он вышел в ограду совершенно иным человеком. Даже те, кто его хорошо знал, взглянув, не узнали бы: большая, изодранная и дыроватая шапка налезала на самые глаза, на плечах — расползшийся по швам шабуришко, на ногах — немыслимые опорки с отвалившимися подошвами, а самое главное — грязная, в кудель свалявшаяся борода закрывала почти все лицо. Глянешь — и сразу ясно, что явился перед тобой постоялец дубовской ночлежки, в пень пропившийся и давно забывший даже собственное имя. Немощной, шаркающей походкой выбрался Цезарь за ограду и ушел в город.