Затем слово было предоставлено лейтенанту Коллису. Он поднялся на сцену, одернул полы безукоризненно сидящего на нем пиджака и заговорил — быстро и напористо, словно отдавал команды, и совсем не беспокоился — успевает ли господин Киреев, исполняющий должность переводчика, переводить его речь:

— Уважаемые господа и дамы, члены Белоярского отделения Русского географического общества! Все англичане и американцы хорошо известны по их наклонностям говорить спичи. Морские офицеры, — а я по своей недавней службе принадлежал именно к ним, — напротив, слывут за молчаливых людей, и поэтому мой спич будет коротким. Адмирал Фаррагут[23]однажды выразился, что он не желал бы иметь под своей командой такого офицера, который был бы в состоянии сказать спич. Прошу извинения, если и я останусь верным знамени, воздвигнутому знаменитым командором. Выражаю благодарность всем вам за в высшей степени сердечный прием, оказанный нам в вашем городе. Когда мы окончим свою научную миссию, результаты которой послужат и будущему процветанию Сибири, и когда мы будем возвращаться домой, мы увезем с собой самые теплые и приятные воспоминания о вашем городе, о том замечательном приеме и радушии, которые были оказаны нам городскими властями, Белоярским географическим обществом и вообще сибирским народом. Мы этого никогда не забудем.

Коллис приложил правую руку к сердцу и низко поклонился.

Зал разразился аплодисментами. Все встали. Захар Евграфович, тихонько хлопая в ладоши, наклонился к Буранову и напомнил:

— Вечером жду вас на торжественный ужин, а пока — вынужден покинуть, прошу прощения… Надо еще кое-какие распоряжения сделать.

И он незаметно вышел в боковые двери, продолжая слышать, как за его спиной все не стихали аплодисменты.

Приехав домой, Захар Евграфович первым делом прошел в залу, где уже стояли тщательно сервированные столы, сам все проверил и велел позвать Колю-милого. Тот явился незамедлительно — трезвый, как стеклышко, серьезный и деловитый. На потной голове лежал неизменный платок с четырьмя завязанными на углах узелками, промокший насквозь. Коля-милый, уже встав перед хозяином, вспомнил об этом платке, стащил его с головы и скомкал в ладони.

— Звали, Захар Евграфович?

— Звал. Как ужин? Не опозоримся?

Лицо Коли-милого мгновенно стало постным и глубоко обиженным, на вопрос он ответил не сразу, сначала подумал, наморщив лоб, и лишь после этого с обреченным вздохом сказал:

— Ежели хоть один человечек выразит недовольство, сам к Мишке с Машкой в клетку сяду. Сам себе приговор исполню.

— Ладно, ладно, — засмеялся Захар Евграфович, — в пузырь-то не лезь, я же не обидеть хотел, а спросил для порядка.

— Хвалиться не желаю, Захар Евграфович, но кажется, что самого себя превзошел ныне.

В назначенный час начали прибывать гости. Первыми приехали господа-иностранцы во главе с лейтенантом Коллисом. На правах радушного хозяина Захар Евграфович показал им дом и обширное хозяйство, рассказал о своей коммерции и вежливо подвел итог, выразив надежду, что деловые отношения, которые установились, будут продолжены и в будущем. Коллис внимательно слушал и его, и Киреева, одобрительно кивал головой, а затем коротко выразил свои впечатления:

— Я не думал, что в столь отдаленном краю есть такая насыщенная деловая жизнь. Я восхищен, господин Луканин.

Захар Евграфович не смог сдержать довольной улыбки. Что и говорить, приятно ему было слышать такие слова от иностранца. «Погоди, парень, — думал он, — тебе еще много удивляться придется, тебя еще от Коли-милого сюрприз ожидает».

Николай Васильевич Миловидов, похоже, и впрямь в этот день превзошел самого себя. На столы, словно из сказочного и щедрого рога изобилия, бесконечно выплывали все новые и новые кушанья, которым, похоже, и счета не имелось. Все уже наелись-напились, а кушанья несли и несли.

Прервав долгие и бесконечные тосты, загремел оркестр, начались танцы.

Ксения Евграфовна, которая нарушила в этот раз свое обычное правило и вышла к гостям, сидела рядом с братом и Луизой, недовольно морщилась от шума и многословия и, выбрав удобный момент, тихо попросила:

— Ты уж, Захарушка, не пляши нынче с медведями. Иностранцы все-таки — скажут, что мы совсем дикие.

— Не буду, Ксюша, не буду, — успокоил ее Захар Евграфович, — мы с Луизой танцевать пойдем. Пойдем?

Луиза подняла на него сияющие глаза, и столько в них выразилось ласки, любви бесконечной и преданности, что Захар Евграфович даже вздрогнул. Бережно, нежно держа Луизу за руки, он вел ее в танце, и казалось ему, что кружит их мягкое и теплое течение, уносит вниз по широкой реке и обещает впереди бесконечное, ничем не омрачаемое счастье. И шептал он, совершенно искренне, душевно радуясь тем словам, которые произносил:

— Луизонька, тебе нужно, как это называется, в православные перекреститься. Ну, Ксюша знает, она расскажет. А после этого мы с тобой обвенчаемся, будем по закону мужем и женой, ты станешь мне рожать наследников, должен же я свое дело кому-то передать.

— Лу-кань-ин… Милый Луканьин, я боюсь плакать от счастья… — она подняла на него чудные свои глаза, в которых действительно стояли слезы, и Захар Евграфович не удержался и быстро, крепко поцеловал ее.

Оркестр продолжал греметь, но гости, устав от танцев, снова потянулись к столам, и снова зазвучали тосты, попеременно то с одной, то с другой стороны; Киреев, глядя голодными глазами на стоявшую перед ним снедь, не успевал переводить и проклинал, наверное, в эти минуты свое ремесло — хоть и за столом, а не выпить и не закусить.

Нина Дмитриевна потребовала тишины и сказала вместо тоста целую прочувствованную речь, суть которой сводилась к тому, что только благодаря Захару Евграфовичу Луканину состоялось сегодняшнее грандиозное событие и что такие люди, как он, есть настоящее украшение и гордость сибирской земли. Гости поддержали эту пространную речь аплодисментами и дружным звоном хрустальных фужеров.

— Нина Дмитриевна, — смущенно попенял ей Захар Евграфович, — вы меня представили этаким херувимом, что, право, не знаю…

— Я ничего не представляла, — шалые глаза играли, губки вздрагивали, а на щеках полыхал ядреный яблочный румянец — во всей своей красе была в этот вечер супруга исправника, — я говорила истинную правду. И наше общество меня, как вы имели возможность заметить, полностью поддержало. Быть скромным — это ваше право, Захар Евграфович, а говорить истину — это право мое!

Спорить с ней было невозможно, и Захар Евграфович попытался увести разговор в сторону:

— А что же вашего супруга сегодня нет? В отъезде?

— Господин исправник, как известно, человек государственный. И в известность о своих делах меня редко ставит. Отбыл по служебной надобности — вот и весь сказ. Я даже хотела…